Наринэ Абгарян - Понаехавшая

Убиралась тетя Майя специальной, собственного авторства жидкостью: на пять литров воды — горсть натертого на крупной терке хозяйственного мыла плюс синьки столовую ложку, да нашатыря столько, чтобы «не ядрено, но и не жидкие сопли».

— От всяко-разной инфекции, — поджимая губы, многозначительно кивала она в сторону жриц любви.

Неизвестно, убивала все некошерное дезинфицирующая жидкость или нет, но воняла она так, что припозднившиеся интуристы брезгливо шарахались, учуяв немилосердное амбре.

— What a… — щелкали они пальцами, пытаясь подобрать какое-нибудь цензурное определение тому, чем тетя Майя протирает стойку ресепшн, и, не придумав ничего вразумительного, капитулировали: — What a fucking shit?[12]

— Рашн дуст, — отшучивались администраторши.

— Потерпят, ничего с ними не станется! — пыхтела тетя Майя на их слабые призывы к состраданию. — Нанесут своих микробов, а потом отдувайся. СПИД окаянный в Москву откуда пришел? Мы, что ли, его придумали?

— Не мы, — соглашались администраторши.

— То-то!

Объяснять тете Майе, что «рашн дустом» микробы окаянного СПИД не возьмешь, не имело никакого смысла — тетя Майя свято верила в чудодейственную силу жидкости для уборки. Будь ее воля — она бы каждого интуриста натирала своим дустом на подступах к таможенному контролю и только потом запускала в Россию.

— А то чихнут на тебя своими гониреями — а ты лечись потом! — пыхтела возмущенная беспардонным поведением гостей столицы тетя Майя.

Основная уборка гостиничного фойе проводилась почти под утро. Как только часы пробивали три, из служебных помещений важно выплывали уборщицы — тетя Галя, тетя Майя и молоденькая Саша. На всю мощность включались вытяжки, мерно гудели пылесосы, тихо бормотали подвешенные под потолок телевизоры. Усталая охрана разбредалась по углам, убирался большой свет, один за другим закрывались торгующие сувенирами магазинчики. Наступало «Время-ночь».

В целях безопасности блокировался вход в гостиницу, открытой оставалась только боковая дверь. Ночью на Тверской было страшно — помимо пьяных мужиков, снующих на машинах от одной стайки проституток к другой, по улице разъезжали милицейские патрули. И неизвестно было, кого бояться больше — обкуренных крикливых проституток, их отвязной клиентуры или рыскающей по темному городу милиции. Все они, по большому счету, были на одно лицо.

Гостиница никакого отношения к ночной Тверской не имела — она жила своей жизнью, в летнем саду колобродили счастливо напившиеся финские туристы, вились окрест полупьяные ночные жрицы. Из казино периодически прибегали мелкие клиенты, крупные до обменника не снисходили, за крупных отдувалась личная охрана (девочки, поменяйте пять тысяч долларов, да какой там паспорт, оформите на дядю Ваню из Тамбова, ладно, вот вам мое удостоверение, это всё, что есть, только оформляйте быстро, а то шеф не в духе, проигрывает по третьему кругу).

Вокруг обменника, передвигаясь коротким гусиным шагом и таща за собой гудящий пылесос за резиновый хобот, убиралась тетя Майя — самая старая и от этого особенно авторитетная уборщица гостиницы. После уборки она обязательно заходила к девочкам в обменник — попить чаю. Рассказывала удивительные истории о прошлом «Интуриста». Например, поведала страшным шепотом причину хромоты сутенерши Веры.

— Она ведь раньше сама проституткой была! Работала где-то в тайном притоне. Туда наряд милиции нагрянул, а она выпрыгнула в окно. Со второго этажа. Вот и сломала себе ногу. Но ремесло свое позорное все равно не бросила. И на хромых, видать, есть спрос. А теперь она у них начальница. Вон, сколько золота на себе таскает. На «Ауди» ездит. Богатая! Я слышала, — переходила на азбуку Морзе тетя Майя, — что и на таких, как я, есть спрос. Чтобы без груди и в возрасте! Тьфу!

— Ну чего сразу тьфу? — возмущались девочки.

— Конечно, тьфу. Кому оно надо — весь перед изрезан, самой страшно глядеть.

Мужа-предателя она все равно любила.

— Хорошо жили, душа в душу. А вот детей не случилось. Кровью не совпадали, резусами. Восемь выкидышей я пережила, во-семь! Но он меня любил, прощал.

— Что прощал?

— Как что? Резус мой прощал. У него плюс, а у меня минус. Не совпадали.

— Благородный какой.

— Благородный, ага, — не замечала иронии тетя Майя, — а вот рака мне уже не смог простить. Через месяц ушел. Да и кто такое станет прощать?

С тетей Майей никто не спорил. Даже О. Ф. Потому что это было совершенно бессмысленным занятием.

Ибо когда женщина по-настоящему любит — это навсегда.

Однажды у О. Ф. был сын Павлик. Ну, то есть сын Павлик у нее был всегда, по крайней мере — с июня 1979 года точно, но однажды он влюбился. И девушка ответила ему взаимностью. Перпостельно. То есть лишила его девственности. Метко и навсегда.

Что Павлик уже не девственник, кассирши поняли сразу, как только О. Ф. ворвалась в обменник. Любая прошедшая через горнило этого испытания мать легко вычисляется по дрогнувшему овалу лица и порушенной мелкой моторике.

Обменник заколотился и внутренне сжался — О. Ф. в расстройстве была страшнее отвергнутого африканского носорога.

— Когда-нибудь оно должно было случиться, — примирительно мявкнула Понаехавшая.

— Какая-то шалава! Из Твери!!! — взревела О. Ф.

— Ну зачем сразу шалава? — замахала руками Добытчица Наташа. — И вообще, радоваться надо, сын мужиком стал!

О. Ф. послала подчиненных на три буквы и, немилосердно хлопнув дверью, ушла в начальственный офис — скандалить за меблировку обменника. Так что благодаря Павликову боевому крещению у девочек случились новые настольные лампы и стулья с обитыми скрипучим дерматином сиденьями. В летнюю жару эти сиденья намертво прилипали к попе и отдирались с громким чавканьем. Поэтому, если в окошке случались какие-нибудь жаждущие обмена интуристы, девочки старались со стульев не вскакивать. Иди потом доказывай выкатившему квадратные глаза интуристу, что это не ты!

Какое-то время, недели три, а может четыре, в О. Ф. боролись два противоречивых, но замечательно дополняющих друг друга чувства — гордость за сына и желание придушить эту наглую Олесю с потрохами.

Олеся демонстрировала чудеса дипломатии — на глаза О. Ф. старалась не попадаться, а если и попадалась, то тут же принималась шуршать по дому — мыла полы, гладила белье, пекла пироги со всевозможными начинками.

О. Ф. пироги милостиво ела, но вела себя как попавший в осаду диверсант — боевой оскал, желваки, крапчатая мимикрия.

— Не нравится она мне, — плевалась она ядом, — что-то в ней не так.

— Ну чем она тебе не нравится? — удивлялись кассирши. — Красивая девочка, сына твоего любит, еще и домовитая, вон, пироги какие печет!

— Она не домовитая, она блядовитая! — отрезала О. Ф. — И вообще, молчите в тряпочку. Материнское сердце не обманешь. Что-то в ней не так!

Что в Олесе не так, открылось буквально через неделю. В тот день О. Ф. вползла в обменник задумчивая и даже в некотором роде торжественная. На приветствие не ответила, скинула обувь, легла лицом в диван. Лежала долго, не шевелилась. На предложение сбегать за водкой отрицательно помотала головой.

Отказ от водки девочек крепко насторожил. Понаехавшая испуганно уставилась на Галю. Галя сделала круглые глаза и прижала палец к губам. Вытянула листочек и накарябала крупным почерком: «Молчи. Оттает — сама все расскажет». В обменнике воцарилась настороженная тишина — девочки шепотом работали, стараясь не греметь выдвижными лоточками для передачи денег, О. Ф. лежала ниц и не подавала признаков жизни, только изредка шевелила пальцами на ногах. Потом, спустя бесконечное время, она шумно вздохнула, перевернулась на бок. Девочки напряглись спинами, но не обернулись. О. Ф. еще раз вздохнула, прочистила горло и вдруг запела революционное: «Есть пули в нагане, и надо успеть / сразиться с врагами и песню допеть».

Когда, приподнявшись для убедительности на локте, она затянула: «Погоня, погоня, погоня, погоня в горячей крови», — Понаехавшая хрюкнула, упала лицом в кассу и затряслась плечами. Следом загоготала Галя. О. Ф., не обращая внимания на бессовестное зубоскальство подчиненных, невозмутимо допела песню, рывком села и вытащила из сумки косметичку. Сначала беспощадно напудрилась, а потом, растянув губы в полуулыбке, стала аккуратно обводить их карандашом.

— От вы ржо…оте, а гла…авного не знаете, — стараясь не шевелить губами, проговорила она.

— Чего не знаем?

— А то…го не знаете! — О. Ф. вытащила тушь и принялась щедро нагуталинивать ресницы. Раз прошлась щеточкой по всей длине ресниц, два прошлась. Придирчиво разглядела в зеркальце один глаз, потом второй. Удовлетворенно хмыкнула. Убрала косметичку, победно щелкнула сумочкиной золотистой застежкой. — Олеся залетела.