Гилад Атцмон - Учитель заблудших

Keep in touch,[40]

Твой Гюнтер.

То: [email protected]

Йохи, родная,[41]

Нельзя не заметить, что я всех раздражаю, а мои идеи не находят должного понимания. Ты спрашиваешь, почему от моих революционных идей люди либо сходят с ума, либо становятся агрессивными. Ответ прост. Их невозможно опровергнуть. С одной стороны, мои идеи слишком абстрактны, но вместе с тем они, так сказать, вылизывают сфинктер человеческого существования. Я опустошаю людей. Я лишаю народы смысла и цели, а весь мир — надежды. С улыбкой на губах я гуляю по запретным тропинкам и трахаю в кустах священных коров. Тех, кто не соглашается добровольно, я насилую, а те, кто мне покоряется, валяются, истекая кровью, и мечтают получить еще. Мои противники — это безжизненные слизняки, бессильные тени мерзкой пустоты. Лицемерные и безликие.

А ты, любимая, ты моя половая принадлежность.Ненасытная, умирающая от жажды корова,Понимаешь ли ты меняИли тоже только морщишь лоб в знак признательности?

Когда на твой лобик набегают морщинки и, слушая меня, ты киваешь головой, тело мое наполняется силой. Я жажду войти в тебя и разорвать тебя на куски. Я хочу укусить тебя в зад, хочу откусить кусок твоей плоти, хочу вцепиться зубами в волосы на твоем лобке и трясти головой, как щенок. Союзница ли ты мне или же, подобно другим дочерям Евы (тем, что жили до тебя, и тем, что заполнят пустое пространство после твоего ухода), только притворяешься таковой?

Прошу тебя, любимая, защити меня от своего невежества, скрой свою глупость, храни меня от самой себя так, чтобы я никогда со всем этим не столкнулся.

Твой Гюнтер.

Письма Эльзе

Эльза, любимая,

Надеюсь, что с тобой все в порядке и твоя диссертация продвигается хорошо. Мне было тяжело вернуться домой, но, по-моему, я успокоился и эмоциональные стрессы не мешают нормальному течению моей аномальной жизни. Сегодня 22-е, то есть уже больше двух недель я разрываюсь между тобой и собой, и мне трудно скрыть это от жены, которая очень нервничает.

Похоже, я возвращаюсь к корням. Благодаря тебе я все больше и больше интересуюсь ивритом, этим, вне всяких сомнений, «священным языком», хотя пока еще не «языком святости». Если, читая мой последний труд, ты сумела добраться до хайдеггерианского этимологического анализа языка, то наверняка уже прочла и о происхождении человеческого языка. Я писал там про обрезание, которое на иврите буквально именуется «союз слова» (брит мила), то есть «союз со словом». Когда человек заключает союз со словом, над дискурсом, представляющим собой открытую структуру означающих и означаемых, возносится и парит абсолютный Бог. Человек, связанный союзом с Богом, свободен. Согласно еврейскому взгляду на мир, слово имеет своим источником Бога. Я понял это совсем недавно, хотя сама по себе идея не нова. Однако на этой неделе мне пришли в голову две новых, не менее пугающих мысли. Во-первых, относительно речи. Речь — это, разумеется, язык, то есть система означающих и означаемых. Но в то же время речь сама по себе представляет собой означающее, которое является частью системы и воплощает в себе идею границы, края, берега.

Поэтому священный язык не обязательно должен проявлять священное, а может обозначать границу, за которой настоящее священное лишь начинается. Это выражается не только через то, что «есть», но также и через то, что «не есть». Ибо священный язык определяет священное через отрицание, то есть диалектически. Если евреи — народ избранный, их путь через отрицание и их тоска по целому являются по природе своей диалектическими. Быть избранным народом означает, что святость начинается в нем и далее передается другим. Евреи избраны, чтобы предвосхитить священное. Они те, кто должен отделить сакральное от профанного.

Второй вопрос, который занимал меня на этой неделе, это вопрос об обязательствах. Человек может чувствовать себя обязанным Богу, самому себе, своему супругу или своей супруге и так далее. Но и здесь мы тоже сталкиваемся с очень серьезной ловушкой, заложенной в еврейском миропонимании и в языке иврит. Понятия «обязательства» и «обязанность» скрытым образом связаны с понятиями «симпатия» и «любовь».[43] Обрезанный человек обязан придерживаться своей веры, но он также обязан всем сердцем любить Бога своего. Обязательства по отношению к Богу — это связь с чем-то абстрактным, непостижимым. Но в то же время связь эта должна основываться на любви. И она непостижима, потому что мы не знаем, как разложить ее на составные части. Невозможно найти никакого оправдания любви, страсти, тоске. Обязательство и любовь связаны друг с другом тесными двунаправленными отношениями. Невозможна любовь без обязательств, и не существует обязательств без любви. Этот принцип лежит в основе семьи и в основе всего человеческого общества. Связь человека с человеком, человека с землей, человека с самим собой — это связь, основанная на любви и обязательствах, которые нельзя ни понять до конца, ни отделить друг от друга.

Люблю до боли,

люблю и хочу,

твой Гюнтер.

Эльза, любимая.

Вчера целую ночь сидел и читал то, что ты написала. Я изучаю твой труд с огромным интересом и полагаю, что ты на пути к грандиозному открытию. Думаю, оно обеспечит тебе высокое положение в академическом мире и сделает тебя одним из крупнейших исследователей Библии. В твоей идее, согласно которой Библия — всего лишь щель для подглядывания, есть нечто и забавное, и одновременно пугающее. Если я правильно тебя понимаю, ты пытаешься показать, что Библия представляет собой нагромождение не связанных друг с другом никакой исторической связью фрагментов и ее предназначение сводится к тому, чтобы продемонстрировать семантическую текучесть слова в нарративном контексте. Эта галилеевская, по сути, идея, означает конец еврейской истории или по меньшей мере истории библейской. Забавно, ведь таким образом все еврейские разговоры на тему «исторических прав» оказываются пустой болтовней. Причем именно в свете еврейского Святого писания.

Твоя идея о том, что Библия является динамической контекстуальной структурой, в коей отражается семантическая текучесть языка, на котором она сама же и говорит, — это самая интересная интерпретация понятия «сакрального» вообще и сакрального языка в частности, с которой мне приходилось сталкиваться. И ты, безусловно, права, утверждая, что, в отличие от словаря, где каждое толкование само требует истолкования, Библия представляет собой самоистолковывающий и самоистолковывающийся контекст. В словаре значения слов устанавливаются намертво, а в Библии все течет и изменяется. Словарь время от времени надо обновлять и переиздавать, а Библия в этом не нуждается. Она постоянно обновляется «сама-в-себе-и-из-себя». Это просто восхитительно. Я люблю тебя…

Если я понял тебя правильно, в историческом контексте Библия, с одной стороны, как бы «взрывается», а с другой ставит перед читателем столь темные метафизические вопросы, что в попытке ответить на них он запутывается в сетях, из которых невозможно выпутаться.

Эльза, это потрясающе. Благодаря тебе я снова начинаю гордиться своим происхождением. Я страшно соскучился и ужасно хочу поиграть с твоими грудками и с твоей киской.

Твой Гунтуш.

P.S. Кстати, о твоей просьбе я не забыл и после долгих поисков сумел-таки раздобыть для тебя рецепт «лагехакте лебер» (рубленой печенки).

Продукты:

2 луковицы (цвибл), головка чеснока (кнобл), три ложки превосходного масла (шмальц), три свежих куриных печенки (лебер), три ломтика высушенного хлеба, три крутых яйца, петрушка, соль и перец.

Способ приготовления:

Обжарить цвибл и кнобл в шмальце, пока не станет коричневым, как щеки феллаха.

Добавить куриную печенку и хорошо прожарить.

Охладить.

В зависимости от степени твоей скупости, добавить хлеб и яйца в количестве, обратно пропорциональном количеству печенки.

Мелко перемолоть в мясорубке.

Подавать:

Зачерпнуть получившуюся массу ложкой, положить в центр большой тарелки и с помощью вилки тонким слоем размазать по всей поверхности, дабы создать оптическую иллюзию изобилия.

Для гурманов: Посыпать по вкусу небольшим количеством петрушки.

Для религиозных: Можно натереть на терке (рибайзн) крутое яйцо и крошками написать «браху» (благословение).

Айн гуттен аппетит.

Эльза, дорогая,

Иногда я предаюсь размышлениям о природе веселья и думаю о том, каков источник радости и восторга. Откуда они к нам приходят? Я хорошо помню, что мой дядя Янкеле был страшный весельчак. Он лучился радостью и весельем везде и всегда. Ему было так хорошо, что он не мог не делить свою радость с другими. На каждый случай жизни у него имелась шутка или прибаутка. Его раскатистый смех был знаменит не только среди родственников, но и среди всех знакомых. Я также хорошо помню, что страшно удивился, когда Янкеле выбросился с восьмого этажа и погиб. Я тогда был еще совсем мальчиком. Помню похороны. Пришло множество людей. Женщины, в соответствии с польской модой, прикрывали головы платками, а мужчины были в авиационных очках фирмы «Рей-Бан». Все выражали соболезнования в связи со случившимся несчастьем, прекрасно понимая, что несчастья — это неотъемлемая часть жизни. Но когда гости разошлись и остались только ближайшие родственники, скорбь неожиданно сменилась атмосферой буйного веселья. Все уселись за стол. Мой отец встал и объявил, что хотя Янкеле и покончил с собой, прыгнув с восьмого этажа, однако он умер не просто так, а ударившись о тротуар, и это научно засвидетельствованный факт. Сидевшие за столом покатились со смеху и не переставали смеяться все семь дней траура.