Гилад Ацмон - Единственная и неповторимая

Гилад Ацмон

Единственная и неповторимая

Предисловие

В прошлом году в Праге, в джаз-клубе «Zelezna», когда я окончил играть, ко мне подошел человек, назвавшийся Бердом Стрингштейном. Я было принял его за праздношатающегося израильского туриста., ищущего самый выгодный обменный пункт в окрестностях старого города. Ко мне часто подходят экспатрианты и сионисты, ошибочно принимая за своего. Но насчет Берда я ошибся.

Он напомнил, что много лет назад, когда нам едва минуло по двадцать, мы еженощно лабали по свадьбам и дням рождения в Тель-Авиве. В те времена он играл на фортепьяно, прилежно учился на истфаке и в музыке не блистал. Как многие из нас, он лабал, чтобы прокормиться в ходе борьбы за диплом. В отличие от меня, у Берда были самые серьезные намерения сделать академическую карьеру.

Прочтя мою первую книжку, которая только что вышла в Израиле, Берд решил связаться со мной. Он спросил, не соглашусь ли я ознакомиться с изысканиями сугубо личного характера, которые он провел в 2000 году и которые стали поворотным моментом в его жизни. По его мнению, они перекликались с темой моей первой книги. Недолго думая я согласился.

Десять дней спустя, вернувшись в Лондон, я обнаружил, что изобретательный почтальон сумел просунуть гигантский конверт в узкую щель моего почтового ящика. В конверте были распечатки интервью на иврите и множество педантично подписанных и рассортированных аудиокассет.

Прослушав все кассеты и прочтя тексты, я нашел их исключительно важными. Берду удалось осветить процесс творчества, связь эстетики и вдохновения, выявить причины действий людей, оказавшихся в эпицентре крупных исторических событий. Я попросил у Берда разрешения перевести и опубликовать эти материалы в виде книги. Берд согласился.

Гилад Ацмон, 2004

Единственная и неповторимая

Памяти Дани Зильбера,

всемирно известного трубача и композитора

Дурак дураком, я весело несусь вниз

А она вешает мне лапшу на уши

Я — раб ее лжи,

Взвод на параде презрения,

Глиняный солдатик,

Адмирал гниющей гордости,

Червь,

Слизняк.

Я забился в раковину И не собираюсь выползать. Да отъебитесь наконец!

Я забился в раковину

И не собираюсь выползать.

Да отъебитесь наконец!

Часть первая

1

Даниэль Зильбербойм, трубач, композитор, поэт, 65 лет от роду

Дани: Как вы, наверное, помните, моя карьера началась с грандиозного успеха. Произведение «Вдова у моря» превратило меня в звезду мирового класса. На протяжении сорока трех лет я играл эту мелодию каждый день перед толпами поклонников, которые редели медленно, но верно.

Вначале все выглядело многообещающе. Вечер за вечером я исполнял эту мелодию в крупнейших залах Европы перед тысячами слушателей. Я носил дорогущий белый костюм с бриллиантовой искрой и блестящие остроносые туфли из кожи аллигатора. Я играл на новенькой сияющей американской трубе, а за мной сидел многолюдный оркестр. Попробуйте вообразить: на одной сцене со мной играли шестьдесят человек струнной секции, лучшая в мире черная ритм-секция из Чикаго, мощная духовая группа, — за все про все больше ста двадцати музыкантов играли за моей спиной. Можете в это поверить?

За несколько секунд до начала шоу, в полной темноте я пробирался на свое место в центре сцены. Останавливался в непосредственной близости от Миши Бухенвальда, музыкального директора и дирижера. Под его чутким руководством оркестр отправлялся в плавание под звук тридцати пяти скрипок, берущих одновременно одну и ту же ноту. Это была полнозвучная верхняя си, и она звучала как вой шакала в ночи, что выворачивает сердце наизнанку. Восемь тактов спустя, вступали барабаны и электрический бас, отбивая тяжелый ритм румбы. Я был там, стоял смирно в темноте, вглядываясь в потолок. Непостижимым образом, только глядя вверх, я мог поймать нужную волну духовной энергии. Я чувствовал всевозрастающее волнение. Только там, в самой сердцевине оркестра, можно услышать тихие вздохи слушателей, ползущие между различными музыкальными текстурами.

Несколько тактов спустя вступало фортепиано в сопровождении испанской гитары и Себастьяна Сальвадора — мастера кастаньет из Барселоны. На пике напряжения я наполнял легкие воздухом. Для начала нежно вдувал теплый воздух во внутренности трубы. Духовые инструменты любят, чтобы их прогрели до начала игры. Потом внезапно одинокий широкий луч света клинком рассекал темноту. Я закрывал глаза и держал один мягкий тон — глухое ре второй октавы, тихий и чистый высокочастотный резонанс. Он проникал между партиями скрипок, пианино и гитары, сиротливая нота в поисках своего пути, в поисках тех, кто жаждет любви. В считанные секунды вспышки света начинали гулять по сцене во всех направлениях.

Постепенно оркестр раскрывался во всей красе. Время от времени сдавленные вскрики раздавались из углов концертного зала — страстные вопли и стоны молодой боли. Со временем они становились все громче. Раньше я был склонен думать, что это крики страстной молитвы, рожденные в бесконечных коридорах женской страсти, но теперь я не уверен в этом. Скорее всего, они были простым выражением юного желания поорать. Я помню тяжелый артобстрел предметами женского белья. Их было несчетное множество, и все летело в моем направлении: несколько невинных беленьких трусиков и масса маленьких красных бикини; там были белые подростковые лифчики и шикарные вызывающие бра. Помню чулки, плавно плывущие по воздуху в мою сторону. Однажды в нюренбергской опере розовый носок обмотался вокруг раструба моего инструмента и провисел там всю первую часть «Вдовы у моря». В это время я продолжал держать единственную, высокую ноту. Когда я открывал глаза, то видел, что вся авансцена покрыта капроном, хлопком и шелком. Останавливаясь, чтобы перехватить воздуха, я замечал, что воздух становился липким и влажным. Напряжение было сумасшедшим.

Вечер за вечером мы играли «Вдову», а эскадроны полицейских и телохранителей изо всех сил старались удержать толпы беснующихся малолеток, готовых штурмовать сцену и разорвать меня на части. Несомненно, было в этой композиции что-то, способное тронуть за живое. Но на самом деле, уж поверьте мне на слово, тронуть за живое не так уж сложно. В этом сущность любви. Любовь — это очень простая штука: влюбленные пары трогают друг друга постоянно. Вы найдете их в полночь целующимися на скамейке в парке или в темном коридоре, на пляже или на заднем сиденьи ржавого «форда».

И хотя трогать за живое, как выяснилось, очень несложное занятие, было что-то в моем исполнении, что делало его совсем особенным. Представьте себе чудесную комбинацию: звук трубы, симфонический оркестр, мастер кастаньет из Барселоны и черная ритм-секция из Чикаго, мой юный вид, остроносые туфли, белый костюм с бриллиантовой искрой и, конечно, либеральная атмосфера шестидесятых — все вместе привело к возникновению уникального эффекта. Сейчас я понимаю, что это было феноменальное стечение обстоятельств, совпадение, которое подошло мне как перчатка. В течении немногих вечеров я тронул миллионы сердец по всему земному шару. За считанные дни я превратился в объект вожделения миллионов молодых женщин. Все они хотели меня немедленно и навсегда.

Каждый вечер после концерта мой импресарио Аврум стоял у входа за кулисы. Бесстрашно вглядывался он в лица юниц, объятых энтузиазмом и жаждущих приголубить меня. Он выбирал пять-шесть претенденток и по одной запускал их в мою гримерку.

2

Авраам Штиль, магнат шоу-бизнеса, 80 лет от роду

Берд: Доброе утро, г-н Штиль.

Аврум: Салют. Парень, не знаю, кто ты есть, но зови меня Аврум. Хотя мое полное имя Авраам Штиль, все стоящие люди зовут меня Аврум.

Берд: Идет! Привет, Аврум. Если вы не против, я бы хотел, чтобы вы рассказали немного о себе.

Аврум: Во-первых, намотай себе на ус: то, что ты видишь, это вовсе не то, что есть на самом деле. Я имею в виду, как ты видишь меня сейчас, так я старый, неприкаянный человек, запертый за решетку — это понарошку, потому что на самом деле, я все еще великий импресарио, крупнейший магнат еврейского шоу-бизнеса всех времен и народов. Я могу устроить представление на любой вкус, большое или маленькое, petite или mega шоу, pucitto или grandito.[1] Вот две недели назад я организовал бар-мицву[2] сыну Иоханана Шифкина — ты его знаешь, это тот парень из кинопромышленности, у него еще папашка был большой партийной шишкой. Отгрохал представление на два миллиона баксов. Поверь, это было грандиозное шоу. Все были на седьмом небе. Аж дым валил из ушей. Если хочешь знать, я провернул все отсюда, из тюрьмы, из этой маленькой вонючей камеры, похожей на бункер Роммеля в Эль-Аламейне.