Мигель Делибес - Кому отдаст голос сеньор Кайо? Святые безгрешные
хорошая птичка, хорошая
а когда Герцог кончал свой пир, Асариас шел под навес, где знакомые сеньорито и знакомые сеньориты ставили машины, и прилежно вынимал вентили неуклюжими пальцами, и, кончив дело, складывал их в коробку из-под ботинок, она стояла в конюшне, и садился на пол, и считал
раз, два, три, четыре, пять…
а после одиннадцати говорил
сорок три, сорок четыре
и шел в темноте на скотный двор, и где-нибудь в уголке мочился себе на руки, чтобы не трескались, и махал руками, чтоб высохли, и так каждый день, и каждый месяц, и каждый год, и всегда, но, несмотря на такой распорядок, иногда он просыпался совсем слабый, словно из него вынули кости, и не чистил птичник, и не кормил собак, и не прибирал у филина, а шел за ограду и ложился у свинарника, а если на солнце пекло — в тени, под кустом, и когда свинарь Дасио спрашивал
что это с тобой?
отвечал
лень одолела, надо полагать
и лежал час за часом, и если сеньорито на него натыкался и спрашивал
да что ж это с тобой, блаженненький?
отвечал
лень одолела, сеньорито и тихо лежал в траве или под кустом, сжавшись в комок и пуская слюну и чмокая, мягко, как кутенок, и пристально глядел на сине-зеленую землю, срезанную небом, и круглые пастушьи хижины, и Косулью гору, за которой уже Португалия, и на вереницу журавлей, с криком летящих к болоту, и на овец, и на ягнят, а если Дамасо-пастух подходил и спрашивал его
не захворал ли часом?
отвечал и ему
нет, лень одолела
и тянулись часы, а потом у него схватывало живот, и он справлял большую нужду под кустами в ложбинке, и, облегчившись, обретал былую живость, и бежал к филину, и говорил сквозь решетку, смягчая голос
хорошая птичка
и филин ерошил перья, и щелкал клювом, и Асариас его угощал ощипанной сорокой или даже орленком, и, пока он ест, шел в конюшню, чтобы не терять времени, и садился на пол, и считал вентили
раз, два, три, четыре, пять
а после одиннадцати говорил
сорок три, сорок четыре…
и, окончив счет, закрывал коробку, и долго глядел на плоские ногти правой руки, и мычал что-то непонятное, а потом решал
пойду-ка я к сестре
и, выйдя из конюшни, проходил мимо сеньорито, который дремал у дома, в шезлонге, и говорил
я к сестре пошел, сеньорито
и сеньорито едва заметно дергал левым плечом и говорил
что ж, Асариас, иди
и Асариас шел к сестре, в другую усадьбу, а сестра, открыв ему дверь, говорила
чего ты тут не видел?
а он говорил
где ребятки?
а она говорила
в школе, где им быть
и Асариас высовывал толстый кончик языка, и прятал его, и жевал, и говорил наконец
плохо твое дело, не будет тебе от них толку
а сестра, ее звали Регула, отвечала
тебя не спросили
а когда садилось солнце, он глядел в огонь, и беспокоился, и что-то жевал, и говорил, подняв голову
с утра пойду к сеньорито
и еще до зари, когда желто-розовый свет очертит линию гор на полутемном небе, шел по тропинке, и через четыре часа, голодный и взмокший, слышал, как Лупе-свинарка отпирает ворота, и заводил свое
птичка, птичка
и не желал этой Лупе доброго утра, а сеньорито еще отдыхал, а когда Асариас к полудню приходил на скотный двор, она говорила
Асариас пришел, сеньорито
и сеньорито сонно щурился, и говорил
ну и ладно
и дергал левым плечом, словно удивлялся или знать о том не желает, хотя слышал сам, что Асариас чистит птичник, или прибирает у филина, или тащит бадью по мощеному дворику, и так шли недели, а в начале весны Асариас менялся, улыбался глупо и странно, забывал о чужих шинах, брал филина и шел под вечер в рощу, и огромная птица сидела у него на плече, озирая окрестность, а в сумерках медленно, мягко взлетала, и приносила мышь или зяблика, и пожирала их сразу, и Асариас чесал ей за ухом, и слушал биенье земли, и лисий лай, хрипловатый, призывный и печальный, или мычанье оленей, справляющих свадьбу на склоне Санта-Анхела, и говорил иногда
лисичка беспокоится, слышишь?
и филин глядел на него желтыми глазами, мерцающими во тьме, и вдумчиво слушал, и снова ел, а когда-то, прежде, до них доносился и зловещий волчий вой, но с тех пор, как провели электричество и понаставили столбов, волки уже не выли весенними ночами, зато кричала сова, крикнет и замолкнет, крикнет и замолкнет, и филин поднимал огромную голову и слушал, и Асариас беззвучно смеялся, не раскрывая рта, и тихо бормотал
испугалась, птичка? завтра я ее прогоню и точно, назавтра, в сумерки, поднимался по склону, раздвигая цветущие кусты — сова завораживала его, пугала, привлекала, словно пропасть, — и, остановившись посреди склона, слушал, как стучит сердце, и пережидал немного, чтоб отдышаться, и успокаивался, и кричал
эгей! эгей!
оповещая сову, что он идет, и прислушивался, ожидая ответа, а луна выходила из-за тучи и заливала нездешним сиянием испещренную тенями землю, и Асариас, немного труся, складывал руки и смело кричал
эгей! эгей!
пока откуда-то снизу, с огромного дуба, стоящего метров за двадцать, раздавалось страстное и страшное
у-у-ух! у-у-ух!
и Асариас, услышав эти звуки, забывал все на свете и бросался бежать, спотыкаясь, топча траву, царапая лицо о нижние ветки, а за ним неслышно, неумолимо перелетала с дуба на дуб хохочущая сова, и всякий раз, как она смеялась, Асариас дрожал, и широко открывал глаза, и пугался, как там филин, и бежал быстрее, а сова за его спиной хохотала и ухала, и Асариас спотыкался, падал, вставал, не обернувшись, и, задыхаясь, прибегал на пастбище, и Лупе-свинарка крестилась
откуда это ты?
и он улыбался, виновато, как напроказивший ребенок, и говорил
я гонял сову
и Лупе отвечала
о господи, что затеял! посмотри на себя, прямо Иисус Христос
но Асариас шел в конюшню, и отирал тряпицей исцарапанное лицо, и молча слушал, как сильно бьется сердце, и улыбался в пустоту, приоткрыв рот, и, успокоившись немного, тихо и нежданно подходил к окошку, и ухал
у-у-ух!
и филин взлетал на жердь, и смотрел ему в глаза, склонив голову набок, и Асариас гордо говорил
а я гонял сову
и филин слушал и стучал клювом, словно одобряя, и Асариас говорил
да, задал я ей
и тихо, с присвистом смеялся, зная, что здесь его никто не тронет, и так весну за весной, весну за весной, пока однажды, вечером, в конце мая, он подошел к решетке и заухал
у-у-у-ух!
но филин не ответил, и Асариас удивился и ухнул снова
у-у-у-ух!
но Герцог опять не отозвался, и Асариас упорно заухал в третий раз
у-у-у-у-ух!
но за решеткой было тихо, и Асариас толкнул дверцу, и зажег лампу, и увидел, что филин сидит в уголке и не берет ощипанную сороку, и Асариас положил ее на пол, и сел рядом с ним, и осторожно взял его за крылья, и обнял, и чесал ему между глазок, и нежно приговаривал
хорошая птичка, хорошая птичка
но филин не шелохнулся, и Асариас положил его на солому, и пошел искать хозяина, и сказал
птичка наша заболела, сеньорито, жар у нее
а хозяин ответил
что поделаешь, Асариас! старая она, поищем другую
и Асариас сказал в печали
так это же филин, сеньорито
и хозяин сонно ответил
какая разница? все птица…
и Асариас взмолился
разрешите, сеньорито, я схожу в Кордовилью к знахарю
и хозяин лениво дернул левым плечом
к знахарю? да мы разоримся, если из-за какой-то птицы станем звать докторов!
и засмеялся, как сова, и Асариас задрожал и сказал
не смейтесь, сеньорито, господом богом прошу
а сеньорито ответил
что ж я, у себя дома не могу посмеяться?
и засмеялся, как сова, и хохотал, и хохотал все громче, и на его хохот сбежались сеньорита, и Лупе, и Дасио-свинарь, и Дамасо, и пастушата, и все хохотали, как совы, и Лупе сказал
ох и оболтус, плачет по какой-то мерзостной сове
и Асариас сказал
у птички жар, а сеньорито не пускает позвать знахаря
и все захохотали, и снова, еще раз, и перепуганный Асариас выскочил во двор, и помочился на руки, и пошел в конюшню, и сел на землю и стал считать вентили, чтобы успокоиться
раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать, сорок три, сорок четыре, сорок пять
и успокоился немного, и подложил мешок под голову, и поспал, а потом, с утра пораньше, тихо подошел к решетке и сказал
у-у-у-ух!
и никто не отозвался, и Асариас открыл дверцу и увидел, что филин там же, в углу, только он лежит, вытянув лапки, и Асариас подошел к нему мелкими шажками, и взял за край крыла, и положил себе за пазуху, и горестно проговорил
у-у-у-ух…
но Герцог даже не открыл глаз и не щелкнул клювом, ничего, и Асариас прошел по двору, к воротам, и отодвинул засов, и на скрип вышла Лупе, жена Дасио
