Анатолий Тосс - Попытки любви в быту и на природе
— Франц, — снова позвал Б.Б., перебирая поочередно то ногами, то бедрами, то плечами и ведя девушку в разнузданном латинском свинге. Как будто какой-то танцевальный зуд на него нашел. — А нам-то чего делать, пока ты Инфанта мочишь?
Тут Жека на секунду отстранилась от танца и полезла в свою маленькую дамскую сумочку, болтающуюся на ее остром локотке и каким-то чудом выдержавшую лобовое столкновение с Инфантом. Покопавшись в ней недолго, Жека извлекла оттуда пачку длинных тонких женских сигарет. Не успела она ее распечатать, как галантный сутенер тут же подобострастно подсунул горящую спичку.
«Вот так они, сутенеры, своей слащавой расторопностью и штампуют себе кадры. Особенно среди наших родных, наивных кубинок», — подумал я.
— Насилуемая, — прикрикнул я на Жеку строго, — срочно забычкуйте окурок! Вы нарушаете правила пожарной безопасности на сцене. Здесь у нас реквизит. — Я указал на березки с осинками. — И вообще, вы меня отвлекаете от избиения Инфанта. — Который, надо сказать, уже присел окончательно и удобненько так устроился на корточках, прислонившись к прочному березовому стволу.
— Ну, что нам все же делать? — засуетился амиго с сигарой во рту и с выплеснутыми наружу из обтягивающих штанов ягодицами.
— Как что? Насилуйтесь потихонечку. Ну, говори ей что-нибудь, дыши перегаром, за плечи хватай.
— Ну что я Жеке нового скажу, когда она и так все сечет с полуслова?
— Что он мне сказать может, Б.Б-шник этот? — поддержала напарника Жека. — Я ж все его приемчики давно выучила, подумаешь, сутенер фигов. Гордое звание только позоришь.
— Да что ты в нашем деле понимаешь! — завозмущался сутенер. — Вы все думаете, сутенер — это не человек, а так, пустяк… Думаете, это просто, думаете, каждому по плечу. Что вот проснулся однажды утром и сказал себе, мол, с сегодняшнего дня сутенером становлюсь. Как же, попробуйте!
В его голосе звучала неподдельная обида и еще боль, даже кубинский диалект зазвучал с надрывом.
— Для этого ведь сердце надо иметь особое, большое, чуткое, заботливое. Да и не только сердце. Думаете, мне их самих, этих бедных девочек, не жалко от себя отрывать? Да я по ночам всю подушку слезами… Да они мне как родные, я им как отец и как мать, как… Но что делать, если у них судьба такая… призвание… Если мое предназначение лишь в том и состоит, чтобы их таланту помочь расцвести! И все, дальше я им не нужен, так и остаюсь, выжитый, ненужный, на обочине.
Тут он замедлил свою речь и чем-то заметно сглотнул. Маловероятно, что это была слеза.
— Ведь вот она в чем, главная сутенерская трагедия — все для них, для пташек моих, и никогда ничего для себя! А ведь бывает, попривык уже, привязался, пророс душой. И так хочется не пускать, прикрутить к себе, не дать оторваться… Но не можешь! Должен подавить в себе этот пошлый обывательский эгоизм. Потому что сам видишь — оперился птенец, и как не позволить ему взлететь в высоту, в небо? Навстречу солнцу, навстречу своему призванию, счастью самовыражения? А, да что там говорить!… — махнул он в отчаянии рукой, с очевидным намерением продолжать раскручивать свою жалостливую сутенерскую тему.
Но я его прервал. Потому что не мог больше слушать, как он изгаляется и паясничает.
— Замолчи! — приказал я строго, потому что с сутенерами я по-другому не умею. — В сценарии такого монолога нет. А потому не своевольничай, а лучше начинай насилие, но только в рамках сценария.
И Б.Б. тут же замолчал и тут же перешел к действию по сценарию, и Жека перешла. Кто из них кого насиловал, я разбираться не стал. Слышно только было, что весело у них получалось, с шутками, прибаутками и смешками разнообразными. Но я не мог отвлекаться, мне пора было возвращаться к избиению Инфанта. Который как сидел печально на корточках, так и сидел.
— Инфантик, теперь последний удар, самый ответственный. Ты сосредоточься. Необходимо тебе кровь пустить для пущей правдоподобности.
При слове «кровь» Инфант, конечно, тут же сосредоточился.
— Ты уверен, что необходимо? — заглянул он мне в глаза.
И очень жалкий у него получился взгляд, оттуда, снизу, с корточек, — жалкий и с мольбой.
— Без вариантов. Но ты не боись, пацан, — перешел я снова на хулиганский, — ты и не почувствуешь ничего, так, легкую сырость на лице.
И когда Инфант зажмурился в ожидании удара, я быстро слазил рукой в карман, а там у меня баночка оказалась припасена с клюквенным сиропом. Вот я горстью сироп и зачерпнул, а потом ею же, горстью, вмазал сироп в заждавшееся Инфантово лицо.
Со стороны — рассчитал я с режиссерской прозорливостью — эти мои манипуляции выглядели как очередной разящий удар кулака. К тому же аудитория, я имею в виду занятую кубинцем девушку, была крайне отвлечена процессом изнасилования, и ей было не до мельчайших подробностей моей с Инфантом разборки. Такие трюки с отвлечением зрительского внимания постоянно иллюзионистами в цирке применяются. Да и не только в нем.
Короче, вся моя ручная кисть оказалась ярко-красной, как и левая скула Инфанта вместе с подбородком и даже губами, натурально разбитыми вдребезги и кровоточащими обильно.
Инфант приоткрыл глаза, заметил кровь на лице, слизнул. Потом слизнул еще.
— Вкусно, — поделился он со мной ощущением. — Что это? Клюква, что ли, с сахаром? Вкусно.
— Хватит раны зализывать, не собака же, — попытался остановить я его. — Ты лучше теперь заваливайся на бочок и лежи, не подавай признаков жизни. И перестань кровь слизывать, ее у меня в баночке не так много осталось, а у нас, вон, премьера на носу.
Но Инфант, хотя и завалился послушно на бок, все слизывал и слизывал.
Да еще эти двое у меня за спиной не на шутку расшумелись от веселья. Мне снова пришлось обернутся — получалось, что я просто разрывался между сценой избиения и сценой изнасилования. Хорошо все же, что я в детстве не пошел в театральные режиссеры, потому что, как ни прикинь, по всему выходит, что слишком изнурительная это работа.
Он ее учил танцевальным латиноамериканским движениям, этот сутенер, Б.Б. Сам-то не особенно умел, а вот учить взялся. Так они и шевелили в мелкой тряске отдельными частями своих тел — на пару шевелили. И так же вместе выводили дуэтом какой-то разнузданный Карибский мотивчик. Что-то типа:
Гавана — жемчужина у моря,До Кастро совсем не знала горя,Гавана — ты мой любимый край,Цвети моя Гавана и…
Ну и дальше, в том же духе. А женщина, та вообще разошлась и даже край юбки стала приподнимать плавными, тоже, по-видимому, гаванскими движениями, открывая нашим взорам верхнюю часть своей приятной, округлой ножки.
И хотя у меня и раньше имелись возможности разглядывать отдельные части ее ног, но все равно, должен сознаться, — очень красиво у нее получалось. Особенно когда в танце. Настолько красиво, что понятно мне стало: пустит она сейчас всю нашу с трудом налаженную репетицию под откос. Потому что даже Инфант, лежа ничком на земле, перестал слизывать с лица клюквенный сироп с сахаром. Так как, похоже, снова стал сексуально возбуждаться.
Танцующий латиноамериканец поймал мой суровый взгляд и попытался успокоить его добродушной сутенерской улыбкой.
— Франц, — позвал он меня, — матута мата-та! Это по-кубински «не нервничай» означает. Мы уже наизнасиловались вдоволь, сцену назубок разучили. И, знаешь, дружище Франц, нам настолько понравилось, что девушка вон уже ко мне на работу подписалась. Вот мы и отмечаем ее трудоустройство зажигательной кубинской румбой. У тебя, кстати, виски не осталось из соседнего к нам штата Теннесси? Хотя все же лучше родной текилы. Потому как, похоже, Жеке новое дело по вкусу пришлось. А, Жек, как? — поинтересовался у партнерши фальшивый латиноамериканец.
— Еще как, — согласилась та и сделала еще одно кубинское движение телом, которое я здесь описывать не буду. Потому что не смогу, слов правильных не подберу. Но которое у всех у нас просто приостановило дыхание.
И вообще, — продолжала соблазнительная танцовщица, — он обещал из заработанных денег мне на сигареты и сладости оставлять. А много ли нам, кубинским бабам, для счастья надо? Главное, чтоб мужик рядом был надежный… И она повела бедром своего тела еще раз. Вы бы видели, как сладострастно она им повела!
— Прекратить безобразие! — закричал я грозно, как ни один режиссер никогда не кричал. Даже Немирович. — Остановите музыку! — И эти двое перестали шлепать губами. — Готовимся к новой мизансцене. Ты, Б.Б., все еще дерзко хватаешь девушку за руки, а я, покончив с ее бывшим возлюбленным, направляюсь к вам. Ну и, соответственно, поворачиваюсь к Инфанту спиной. И здесь мужественный Инфант, превозмогая невиданную боль и клюквенный сироп на лице, все-таки приподнимается и встает сначала на четвереньки… Давай, Инфант, приподнимайся на четвереньки, — обратился я уже непосредственно к Инфанту. — А потом через силу, через «не могу», хоть и нетвердо, но все же встает на ноги. Нетвердо, Инфант, слышишь, вставай, но нетвердо. А мы его потуги не замечаем, потому что спиной к нему находимся. И вот такой же неверной походкой ты, Инфант, беги на меня и сбивай на землю.
