Анатолий Тосс - Попытки любви в быту и на природе
— А я-то думал, что кубинки просто трахаться очень любят, — наивно заметил я. — Вот и шли в сферу специфического обслуживания добровольно, без всякого насилия. Я-то думал — это у них в латиноамериканской крови такая большая тяга к сексуальному общению.
— Не упрощай, старикашка, кубинок, — посоветовал мне Илюха. — Кубинки разные бывают. Попадаются и такие, которых нам, сутенерам, силой брать приходится. А если сила не помогает, то хитростью. А как же иначе… — И он снова начал пространно пояснять, видимо, снова одалживая сведения у энциклопедии.
А Жека шла за нами, не слушая и не принимая во внимание Илюхины свежие познания. Ей было достаточно зрелища новой Б.Б.-шной походки, его двух обтянутых ягодиц и того энергичного танца, который они выделывали на полном ходу. Мы только оборачивались иногда на Жеку, чтобы убедиться, что она еще здесь, с нами, что не осела снова на разогретый от долгого дня асфальт.
— Стариканер, — вернул я Илюху с далекого острова в теплом Карибском море, когда мы уже вошли под сени сокольничих парковых дубов, — ты оскал себе тоже наработал? Я имею в виду, лицу своему?
— С оскалом не получилось, — посетовал он. — Я и так пробовал, и по-другому. Не идет мне оскал. Мы, кубинцы, жизнерадостные слишком, зато вместо оскала я улыбку себе подобрал. Очень сутенерская улыбка, с латиноамериканским таким вывертом, двусмысленная, , обволакивающая, белозубая. Сейчас покажу.
Он обернулся к Жеке, которая все топталась со стороны его спины, и тут же выдавил из себя незамаскированную сальность, приукрашивая ее кривой, перетянутой в одну сторону улыбкой и неутомимо подмигивающим лицом.
— Ну что, красотка, — проговорил он своим новым, тоже пританцовывающим голосом, — поразвлечемся, может, в тени дубрав. Не пожалеешь, я девчонок счастливыми делаю. Особенно, ты ж сама знаешь, своими кубинскими размерами и темпераментом. — И, двинув призывно бедрами, Илюха протянул к Жеке темпераментные руки.
И правильно, кстати, сделал, потому что мы бы ее подхватить не успели, так быстро она начала оседать. А Илюха все прижимал ее почти безжизненное тело к себе и приговаривал уже более тихим, успокаивающим, размеренным, прочувственным голосом, который с румбы незаметно перешел на плавную салсу:
— Ну что ты возбудилась так сразу, — шептал кубинский сутенер Илюха, поглаживая Жеку по волнистой ее прическе. По-братски как бы поглаживая, с пониманием. — Я же про счастье говорю, ты такого счастья и не чувствовала еще в жизни. Небось читала про нас, про кубинцев, в энциклопедии. Знаешь ведь, что лучше нас никого и нету, разве что доминиканцы, может быть. Ты на всю жизнь счастливая останешься. И благодарить будешь, и не сможешь больше ничего и никак, кроме как только…
Он в конце концов все же выпустил ее, Жеку, потому что ну сколько мог он ее руками поддерживать? И она сползла в результате прямо на мягкую зеленую травку и там и осталась, мелко подергиваясь и вздрагивая конечностями. От нее почти не отлетали никакие звуки, только лишь иногда одна фраза прорывалась сквозь немоту. «Ой мамочки, не могу…» — шептала она и переваливалась на другой бок.
— Вставай, — вступился я наконец за Жеку, сам смахивая невольные слезы, — платье свое светлое испачкаешь. Не в чем репетировать будет. И ты, стариканер, кончай, — перекинулся я на Илюху, — не злоупотребляй своими соблазнительными кубинскими интонациями. Видишь, что с ней делается. Ты мне участницу повредишь сейчас и сломаешь всю тренировку. Репетицию, в смысле. Завязывай. Мы оценили, подходит образ. Оставь Жеку в покое. Когда к изнасилованию вплотную подойдем, тогда пожалуйста, а пока оставь.
И Илюха послушался и перестал быть на время выразительным кубинским мачо, а потом мы еще ждали, пока Жека приходила в себя.
— Итак, ребята, — расставил я участников в первой мизансцене, когда мы пришли на заранее подготовленную мной площадку. В смысле, полянку. — Ты, Инфант, находишься с Жекой у этой березы, то есть прижимаешь березу к ней. Или ее к березе.
И так как Инфант не понял, кто кого и куда прижимает, я взял его за руку и навалил на Жеку, которая послушно заняла отведенную ей позицию, упираясь спиной в березу, а лицом в Инфанта. Хотя не уверен, что ей хотелось в него лицом.
— Так чего мне делать? — спросил режиссера Инфант, который вообще как артист был вяловат немного.
— Ну как что? — пояснил я его роль. — Ты в любви и любовь свою прятать не собираешься. Вот и давай демонстрируй.
— Как? — снова не понял Инфант, потому что артисты — они вообще как дети, привыкли, что им все режиссеры разъясняют и подсказывают.
— Ну поцелуй ее, что ли, — предложил я. — Руками обними, только больно не сделай. Жека, ты тоже давай, ты тоже в любви. Не сачкуйте, пожалуйста, господа артисты, репетиция у нас генеральная, единственная, последняя, все должно быть всерьез…
— …и надолго, — поддержал меня классической большевистской цитатой экономист Бело-Бородов, который вообще-то был полным кубинским сутенером.
Ну Жека — она, конечно, профессионал, ей дважды объяснять не требуется. Она обвила Инфанта руками, подтянула его, нерешительного, к себе, воткнулась куда-то лицом. Мне даже немного неприятно стало от ее быстрой сговорчивости. Но чего не стерпишь ради искусства?
Ведь, например, мужья актерш вообще зачастую своих жен на экране в откровенных сценах наблюдают. И все удивляются небось: откуда у их жен столько страсти для партнеров по актерскому цеху взялось? Неужели потому что посторонний народ во время съемок рядом снует и возбуждает, как и полагается, своим внимательным присутствием?
Вот и я подавил в себе мерзкий порыв давно забытой ревности. В конце концов режиссер я или нет? А если нет, то кто тогда?
— Так нормально? — спросила Жека откуда-то из Инфантовой груди.
— Нормально, — одобрил я. — Ты, Инфант, только поживее, пожалуйста, больше страсти вложи. А то скучно на тебя смотреть, комары, вон, на лету дохнут. Не возбуждаешь ты никого, даже кубинского нашего товарища. Хоть он и пылкий. А вы своим поведением должны нас, хулиганов, возбудить, чтобы решились мы на тяжкое преступление. Сексуально возбудить, понимаешь?
— Я постараюсь, — пообещал неуверенно Инфант, который хоть и делал вид, что обнимает Жеку всерьез, на самом деле с таким же успехом мог обнимать ствол растущей за Жекой березы. Так у него ненатурально получалось вконец одеревеневшими, натужными руками. Возможно, оттого натужными, что Жеку он в глубине души уважал и побаивался больше многих других. А как сексуально обнимать человека, которого уважаешь и побаиваешься?
— Итак, Б.Б., — повернулся я к Илюхе, — я тебя «Б.Б.» буду звать на время всей операции. Во-первых, со стороны непонятно, а во-вторых, сутенеру такое имя особенно подходит. А ты меня зови… — Я призадумался на мгновение.
— Я тебя буду звать Францем, — вдруг проявил собственную режиссерскую инициативу Илюха.
— Почему Францем? — удивился я.
— А почему нет? Хорошее немецкое имя. Свойское, дружеское и запоминается легко. Помнишь Франца Беккенбауэра, футболиста такого?
— Не живи прошлым, старикашка, — порекомендовал я между делом и согласился: — Ну, пусть будет Франц.
Затем я полез за пазуху и вытянул оттуда плоскую бутылочку американского виски из штата Теннесси.
— Слушай внимательно, — пояснил я товарищу, — от виски, особенно теннессийского, перегаром несет пуще всего. Ты набери его в рот и прополоскай, чтобы разило сильнее. От тебя сильно разить должно — девушки не так кубинцев боятся, как пьяных кубинцев. Ну а то, чем прополоскал, выплюни, чтобы не опьянеть и роль не перепутать.
— Ты Франц, молоток, — похвалил меня Б.Б., — ты запасливый. Не зря тебя Францем все-таки нарекли, немецкая основа из тебя, как ни прячь, проступает. Хотя я бы, конечно, лучше родной текилой зарядился, чем этой примитивной сивухой нашего промышленного северного соседа. Ведь янки, они, знаешь…
Но, так и не решив, что я должен знать про «янки», Б.Б. набрал в рот побольше виски и долго им полоскал рот, и щеки, и горло внутри. Я все ждал, когда же он выплюнет, а он все не выплевывал и не выплевывал. Даже когда перестал полоскать, все равно не выплюнул.
— Б.Б., — спросил я в недоумении, — ты чего не выплевываешь? Сглотнул, что ли?
Б.Б. качнулся ко мне немного и дыхнул разящим висковым перегаром, да так приятно, что мне обидно стало. Ну почему он дисциплину нарушает, а мне нельзя?
— Дружище, Франц, — проговорил Б.Б. опустевшим ртом, мелко подтанцовывая бедрами в белых обтягивающих штанцах. — Дай, я тебе спою старую кубинскую песню. Мне ее няня, мулатка Терессита, напевала, когда я еще был смугл, кудряв и невинен. Когда женщины меня еще нисколько не интересовали… — И он запел в такт раскачивающимся бедрам:
Когда с тобой немецкий друг,Тепло и радостно становится вокруг…
Он бы наверняка продолжил и Бог знает чего еще нагородил, но я его резко оборвал:
