Персиваль Эверетт - Глиф
Если позволите, я бы назвал себя полноценной системой чтения. Смысл у меня полностью самотождествен, и я имею в виду лишь то, что хочу иметь в виду, а все прочие возможные смыслы рассматриваются и отсеиваются из материального целого. Я утверждаю, что никакое другое прочтение, кроме задуманного мной, невозможно, и игнорирую любую интерпретацию за пределами своей задачи. Искать этот смысл – значит служить моей системе и работать в ней. Это мой язык, и только мой, мои единицы, мои элементы, моя игра. Однако…
степени
Поцелуй не удался, рот Лоры был недостаточно мягок, а губы не раскрылись. Она так и стояла у себя на кухне, прислонившись спиной к холодильнику; Инфлято оторвался от нее, попятился, глядя в окно, и врезался в плиту.
– Я тебе что-нибудь привезу из Остина, – сказал он.
– Очень мило, – ответила Лора. Она одернула короткую юбку.
– Я вот что подумал. Не хочешь поехать со мной? Посмотреть окрестности, может быть, отдохнуть немного?
– Наверно, нет, Дуглас. Мне надо дописать ту работу Тиболду плюс проверить сочинения студентов.
– Угу.
– Надеюсь, все пройдет удачно, – сказала она.
– Угу.
Инфлято повернулся и шагнул к двери.
– Может, позвоню, когда вернусь.
Лора встала на пороге кухни и проводила его глазами.
Инфлято открыл дверь и вышел из квартиры. Пройдя через коридор, он спустился по лестнице, посторонившись, чтобы уступить дорогу другому.
– Здравствуйте, Таунсенд.
– Добрый день, Ролан.
ennuyeux
Я сидел на горшке, а Розенда смотрела. Печальная сцена, однако я привык к таким унижениям. Игнорируя женщину, я закрыл глаза и стал размышлять о матери. Вообще-то я размышлял о Лакане, таково было мое обыкновение за этим занятием. В тот момент я обдумывал его подтверждение Эдипова комплекса по Фрейду. Я, как ребенок мужского пола, должен нераздельно отождествлять себя с матерью и ее желаниями, стараясь компенсировать недостающее в ней, – эта идея по меньшей мере бесила, но следующее из этого мое самоотождествление с фаллосом как объектом желаний моей матери и, соответственно, представление себя как простого стирания – нет, от этого у меня все внутри переворачивалось. И так умственные упражнения над Лаканом упрощали задачу испражнения.
– Вот умница, – сказала Розенда. – Смотри, какая красивая какашечка в горшочке. Ты большой мальчик. Я тобой очень горжусь.
Розенда отнесла меня обратно; Маурисио рассказывал отцу Чакону остаток истории. Когда я вернулся, священник посмотрел на меня с широкой улыбкой. Он взглянул на Розенду и сказал:
– Мы ведь не допустим, чтобы ребенка держали в тюрьме, правда?
– Так вы нам поможете? – спросила Розенда.
– Конечно, отец Чакон поможет. – Он протянул руку и положил мясистую ладонь мне на голову. – Уложите-ка вы малыша Пепе у отца Чакона в комнате, пусть отдохнет, – сказал он. – Отец Чакон принесет нам еды.
В спальне я рассмотрел стены, надеясь узнать что-нибудь о толстом священнике. Там висело распятие, что меня не удивило. Большие святцы, с фотографией лиловых бородатых ирисов над днями месяца. И два наброска – мальчики в униформе, коих я, читав отцовские старые номера «Мальчишеской жизни»,[245] определил как скаутов-волчат.
фармакон
– Еще одну, – сказал Дуглас бармену. – Ты понимаешь женщин, Чарли?
– Фил меня зовут.
– Да. Женщин. – Дуглас покачал головой. – Ты бывал в Техасе?
Фил вытер стойку бара и отложил тряпку:
– Был один раз в Хьюстоне.
– А в Остине?
– Никогда. Говорят, хорошее место. Жарко там, наверно, как в аду.
– Я еду туда на собеседование. Может, и насовсем. А моя жена остается. – Дуглас проглотил пригоршню попкорна и обернулся к двери; кто-то вышел, впустив свет.
– И такое случается.
– Да. У тебя дети есть? – спросил Дуглас.
– Нет.
– У меня был один. Его похитили.
– Да ну. – Бармен наклонился и облокотился о стойку.
– Честно. Украла одна дебилка-мозгоправка, а потом его и у нее выкрали. Диковато, а? Мне он не очень нравился.
– Да что ты?
– Моя жена художница. Налей еще.
– Шел бы ты домой, – сказал бармен.
– Ты не слушаешь, да?
(х)(Рх → ~Дх)-(х)[(Рх amp;Пх) →~Дх]
В комнату вошел отец Чакон. Я лежал на кровати и даже не думал спать, а он направился ко мне, говоря:
– Малыш Пепе, бедный малыш Пепе. Какое счастье, что добрые католики Маурисио и Розенда нашли тебя и спасли от дьяволов мира. Посадить ребенка в тюрьму – это зло. – Толстяк сел на край кровати. – Но здесь, под этой крышей тебе ничто не грозит. Это дом Бога, здесь тебе ничто не грозит. – Он положил руку мне на ногу, через ткань штанов я ощутил тепло. – Какое-то время ты будешь жить здесь. Возможно, отец Чакон даже предложит Маурисио и Розенде оставить тебя здесь с отцом Чаконом, где ты сможешь не бояться внешних сил, сил за стенами этого прибежища. – Он кивнул и потрепал меня по ноге. – Отец Чакон станет твоим хранителем. А когда Маурисио и Розенда найдут место, они за тобой вернутся. Ты красивый мальчик, Пепе. Отцу Чакону Пепе очень нравится. – Священник встал, подошел к дальней стене и поправил картинку со скаутами. – А теперь спи, Пепе.
В комнату вошла Розенда.
– А, отец Чакон, вы здесь.
– Да, Розенда. Отец Чакон любовался вашим чудом.
– Правда ведь, он прекрасен?
– Правда, дитя мое. Прекрасен.
Внешний мир осудил добродетель отца Чакона; гнетущие эмоции, подозрительность, страх, стыд затмили самые естественные порывы. Формула морального разложения. Формула психологического упадка. То, что отец Чакон умеет лучше всего, любит и хочет, он делает тайком, в постоянной тревоге, от которой у него замирает сердце; а в опасности, под угрозой поимки и гонений отец Чакон пожинает урожай животных инстинктов, которые непонимающее общество не способно обуздать. Кастрированное общество, духовно бессильное, не разумеющее место тела в безупречной картине Господа, в беспорочном методе Господнем, прикосновение Божьего человека, прикосновение отца Чакона, прикосновение Святости, возлюбленной Святости. Отец Чакон не преступник. Мальчики… мальчики…
восполнение
Штайммель и Дэвис были в бегах, как враги правительства, – но не в национальном розыске. Их не показывали в теленовостях, в местных полицейских участках никто не видел словесных портретов. После ареста о них уже никто не должен был слышать или думать. Их следовало вытеснить из памяти и сознания страны за недостатком информации. Возражений не было. Предъявить ребенка физически не получалось, а предъявить ребенка идейно значило бы рисковать государственной безопасностью. Никто не должен знать о Ральфе, о его способностях и о том, что Ральф вообще возможен. Ведь сама мысль о Ральфе перепугала бы нацию. А если у коммунистов есть такой Ральф, Омар или Владик? Что еще хуже – а вдруг какие-нибудь психи там, в глубинке, решатся оспорить аморальность эксплуатации ребенка в целях, предписываемых здравым военным мышлением?
Так или иначе, Штайммель и Дэвис все это понимали и, по крайней мере, не шарахались от местных патрульных, при этом ни на минуту не забывая, что любой прохожий может оказаться агентом правительства. Доктора насобирали денег на еду и кое-какую поношенную одежду, а затем автостопом отправились на юг. В Санта-Монике они заявились к другу Дэвис – сценаристу, бывшему сожителю, который расстался с нею из-за Рональда. Впустив женщин, он спросил Дэвис:
– Ну и где этот, как его?
– Не знаю и знать не хочу, – сказала Дэвис.
– Вы разругались? Ты решила спуститься еще на ступеньку по эволюционной лестнице и он тебя бросил?
Штайммель нахмурилась, соображая:
– Эй, не так быстро, козявка.
Дэвис ее успокоила:
– Не слушай его. Он просто хочет компенсировать свой жалкий размерчик и подкопаться под меня через тебя.
– Я ему не мешаю! – Штайммель показала на него пальцем. – Хочешь под нее подкопаться – вперед!
– Штайммель, это Мелвин. Мелвин, Штайммель. – Дэвис прошлась по комнате и выглянула в окно, на дорогу. – Нам нужно место, где отсидеться пару дней. И деньги.
– Да-да, конечно, – сказал Мелвин. – Я пойду ночевать на улице, только сначала обналичу весь свой счет.
– Ты с ним спала? – спросила Штайммель у Дэвис.
– Всего два раза.
– Выметайся, – сказал Мелвин.
– Мелвин, мне правда нужна твоя помощь. У нас на хвосте правительство. – Дэвис как можно трогательнее прикусила губу и чуть опустила голову.
– Чье правительство?
– Наше правительство. А то чего бы мы боялись? – Дэвис подошла к дивану, села, перебрала журналы на кофейном столике. На обложках не было ни тревожно новых историй, ни фотографий ее, Штайммель или Ральфа. Штайммель подошла к холодильнику, открыла дверь, засунула внутрь голову и достала пиво.
– Угощайся, – сказал Мелвин. Он подошел к Дэвис и сел рядом на диван. – Ты здесь не останешься.
