Бахыт Кенжеев - Золото гоблинов

С этой регулярной перепиской я чувствую себя, словно глухой, который внезапно обрел слух,- и все благодаря вовсе не чудесному исцелению, а успехам науки и техники, читай – факсу, который стоит в конторе у Павела и, уму непостижимо, в старой комнате Марьи Ивановны, где всегда пахло мышами и спитым чаем. Я мало тебе писал. Отчасти можно винить мое несуразное и растерянное положение, отчасти же – известную тебе ненадежность нашей почты. Письма пропадают куда реже, чем кажется, но даже малая вероятность их чтения посторонними меня страшит. Всякий раз, когда я садился за письмо, за спиной моею вставал брюхатый чиновник с ухоженными усами и потирал руки, предвкушая, как через несколько дней будет читать мое сочинение совершенно законным образом, почесывая в паху и выписывая (или перепечатывая?) наиболее подрывные места. Но, как это ни поразительно, настает новая эпоха, и если советская власть когда-нибудь кончится, то виною будет не отвага академика Сахарова (хотя и она тоже), но – прости за банальность -прогресс техники, напор информации. Знаешь, когда я приехал в Монреаль, компьютеры еще были дорогой и экзотической игрушкой, и я боялся к ним подступиться. Ты не узнала бы меня: трепетный аэд, который почти вслепую стучит по клавишам, чертыхается, когда компьютер зависает, и даже сочиняет на нем эллоны. Списанный "Макинтош", подаренный мне Пашей, отремонтирован и красуется у меня на террасе – да-да, той самой, о которой я тебе уже писал, переезд нам пока не светит. Заработки у Павела приличные,но мне эти деньги – Пашины ли, безугловские ли -представляются чем-то вроде золота гоблинов, блестящего при лунном свете, а при свете солнца превращающегося в сухие листья и пепел. Вероятно, во мне слишком сильна советская уверенность в том, что зарабатывать можно, лишь изготовляя предметы, а не перепродавая их, но умом я понимаю, что не прав… Наш общий друг оказался настоящим буржуа, в хорошем смысле слова, свою компанию он содержит, как рачительный, хотя и скуповатый хозяин, любит задерживать зарплату на день-другой, а то и на неделю, платит мне, как говорят умные люди, раза в два меньше, чем следует, но я не обижаюсь – в конце концов если я и готов продать свое первородство и Dolce far niente, то исключительно за шанс побывать дома, снова увидеть тех,кого оставил навек еще в той жизни. По частным приглашениям пока еще нередко отказывают в визе, но по деловым, говорят, пускают наверняка, если, конечно, ГБ не держит на меня зла. Вряд ли. Все эти годы я держался в стороне от политики, не от страха, конечно (снявши голову, по волосам не плачут),- от брезгливости.

Сюда попадают газеты и журналы, которые я прочитываю от корки до корки со смесью недоверия и восторга. Часть моих приятелей (в друзьях я числю только моего забавного Анри с его небывалым сочетанием поэтической меланхолии и хохлацкой деловой хватки, поверишь ли, сначала он устроил меня на работу к Паше, а потом сделал выговор за использование казенного факса в личных целях!) считает вашего генсека выдающимся авантюристом, который стремится усыпить бдительность Запада, а потом произвести по нему ударный залп из всех своих ядерных или иных орудий. Сам я не знаю – он, конечно, не слишком честен, один Чернобыль чего стоит, да и из Афганистана мы все никак не уйдем, однако же откуда взять другого? Даже всамом идеальном случае те, кто кончает с тиранией, сами выросли при ней и подвластны ее законам.

Сотни писем, даже факсов, не заменят мне одного свидания с тобою, хотя бояться тебе нечего, любовь моя к тебе не перегорела, нет, но перешла в иное качество и мало в чем нуждается, кроме твоей дружбы, а в ней я, как ни странно, уверен. Анри намекнул мне на твой роман с Безугловым – неужели правда? Конечно, не мне тебя, взрослую женщину, учить, но милейший наш

Безуглов, который так старательно притирался к компании моих аэдов, все-таки порядочный пошляк. Я знавал его друзей-приятелей из другого мира – всех этих прикинутых ребят, иной раз даже с татуировками – и боюсь, что от этой стороны своей натуры ему никуда не деться. Впрочем, он неглуп и энергичен, и не исключено, что в руках у таких, как он, будущее нашего бесталанного отечества, которое, в свою очередь, вознаградит их дачами, особняками, "Кадиллаками", компьютерами и мобильными телефонами. Может быть, ты на это и метишь? Осуждать не берусь (да и вообще откуда мне знать – если у вас любовь, то я немедленно замолкаю, но если расчет – не стоит, моя милая, не стоит, ты всегда была женщиной классной, и если был тебе кто-то замечательной парой, то сама знаешь кто, и жаль, что сам он этого так никогда и не понял).

Возможно, хорошей парой тебе был бы и я, но мое благополучие -в будущем после того, как это бренное тело уже устроится где-нибудь на вечном покое, а тем временем тебе, как и любой женщине, нужны вещи земные – спокойствие, уверенность в завтрашнем дне, как говорится, плечо, на которое можно при случае опереться. Иногда мне жаль Жозефину, которой я не принес счастья, жалко Дарью, которой я почти не занимаюсь, жаль самого себя, но последнее чувство знакомо решительно всем, и я не стану тебе надоедать.

Работа моя идет хорошо. Я устаю у Паши, но странно – те час-полтора, которые удается провести на террасе после полуночи, удивительно плодотворны. Пока что я пытаюсь доказать старый постулат о том, что экзотерика есть высший разряд словесности, и заканчиваю повесть о Монреале, даже надеюсь (тьфу-тьфу, чтобы не сглазить!) отдать ее в печать в какой-нибудь из московских журналов. Ты скажешь, что эмигрантов еще не печатают, но у меня ощущение, что это не за горами. Впрочем, ты знаешь, как требовательно наше искусство к поведению его, так сказать, жрецов: даже если повесть хороша, она не принесет мне славы, потому что печатать придется под псевдонимом.

Возвращаясь к Жозефине, Дарье и делам семейным…

…твои простодушные восторги по поводу научного прогресса. Кто такие гоблины? Ни в одном словаре не нашла. Между тем я от тебя отвыкла за эти годы. Никогда, говорят, ни о чем не надо жалеть. Хотела бы я этому научиться. Мне жаль, что где-то по свету бродит неприкаянный Пешкин, жаль, что ты вечерами сидишь на своей наверняка замусоренной веранде, вместо того чтобы хохотать с друзьями и петь им новые эллоны (впрочем, останься ты дома, той беззаботности уже все равно не вернуть), жаль, одним словом, что жизнь сложилась не так, как мечталось, что ли. Я отвыкла – и меня чуть покоробила та бесцеремонность, с которой ты берешься меня судить, при всей осторожности фраз, поклонах и расшаркиваниях. Впрочем, не скрою, что была и польщена тоже -брата у меня нет, и никто, вероятно, кроме тебя, не станет со мною говорить так открыто.У нас, конечно, продолжается цирк: зрелищ для народа предостаточно, хлеба пока не хватает, но о нем думают меньше, чем раньше, и в метро усталое население недоверчиво пожирает литературу, за одно хранение которой еще недавно отправляли в места не столь отдаленные. Признаться, меня уже начало утомлять это воодушевление. Вольно тебе презирать Ивана и подшучивать над паном Павелом, а между тем они из тех немногих, кто пытается работать. Это трудно, даже опасно и заслуживает куда большего уважения, чем ты думаешь. Что же до всей этой накипи, с которой приходится иметь дело, то я согласна: народ не слишком аппетитный, один Зеленов чего стоит. И в то же время я увлеклась: если с Зеленовым и неинтересно рассуждать о Розенблюме (бедняга искренне считает, что к концу жизни тот сошел с ума, чем и объясняется непонятность его позднего творчества), то ему известно многое иное, что тебе и не снилось, дорогой идеалист. Кстати, на днях несчастный Ртищев простоял в очереди у пивного ларька часа два, от расстройства купил пива существенно больше, чем ему сначала хотелось, задремал на вытоптанной московской травке в скверике, а когда очнулся, то футляра с лирой не обнаружил. Объявили складчину, но львиную долю внес все-таки Иван. Друзья по кафедре иногда заходят в гости к отцу и матери, но те ударились в политику, посещают митинги, протестуют, пробивают какие-то публикации, и ощущение такое, что застряли в семидесятых годах, меж тем как на наших глазах рождается новая страна, с другими ценностями и идеалами – или отсутствием таковых. Не удивляйся, но мне осточертело российское разгильдяйство, и с годами кажется все милее Штольц из Гончарова и все отвратительнее его обаятельный Обломов.

Мы с Иваном неплохо ладим, хотя переезжать к нему я не тороплюсь, да и некуда – он уже полгода сражается за право купить квартиру. Жилье сейчас продается и стоит сущие гроши, но бюрократических препон, связанных с этим, тебе в своем заморском парадизе не представить. Покуда он ютится с матерью, а у нее, сам знаешь, развитие и характер мытищинской буфетчицы; что же до моей квартиры, то там тесновато. В офисе мы не встречаемся из принципа. Впрочем, у Ивана мистическим образом всегда имеются ключи от пустых квартир, что дает мне полную возможность снова почувствовать себя студенткой (помнишь, у Вознесенского был стишок про чужие квартиры?), с той разницей, что где-то за кадром существует своя, более или менее устоявшаяся жизнь: отец, по-прежнему все вечера проводящий за письменным столом и не обращающий внимания на превратности окружающего мира, мать, допоздна редактирующая его работы (они уже давно стали соавторами), а после еще ухитряющаяся читать каких-нибудь "Детей Арбата"; неизвестно откуда приходящие письма от Пешкина, который упорно не сообщает, чем он теперь занимается,- я боюсь, уж не шпионажемли каким-нибудь. Между прочим, на старости лет я даже начала снова подумывать о детях… Единственная сторона жизни, которую ты не ценишь, вероятно, потому, что у тебя все-таки есть Дарья. Как ты стал бескомпромиссен, с какой жестокостью пишешь о несчастной Жозефине, с каким равнодушием – о родной дочери! Проснись, мой аэд, мы живем в реальном мире, и даже Белоглинский (о Ртищеве не скажу – тот по-прежнему пьет, мучает свою Ирину и сочиняет эллоны о космическом разуме, надо сказать, очень талантливые) с головой погрузился в полукоммерческую деятельность – путешествует по Союзу и выступает с концертами, посвященными жертвам репрессий… Даже разработал соответствующий репертуар, а в качестве приманки пару раз возил с собой заигрывающего с молодежью Ястреба Нагорного. Ты обижаешь Ивана, а между тем моя служба у него, по нынешним-то временам, едва ли не единственный способ избавиться от бытовых унижений, которые сейчас усилились, как никогда. Вот сейчас, например, стал по талонам появляться сахар, зато навсегдаисчезло подсолнечное масло, а вкус сыра большинство соотечественников давно позабыло. Шокирован? Ничего, тебе полезно. Грядет либерализация цен, говорят, что все они подскочат раза в четыре, если не в десять, а зарплаты останутся на том же уровне. Как уверяют наши рыночники, впоследствии они подтянутся к ценам, но как быть в течение этого впоследствии, не знает никто.