Бахыт Кенжеев - Золото гоблинов

Бедная Жозефина! Не она первая, не она последняя убедилась в том, что рай с милым в шалаше существует лишь в горячечном воображении романтиков. Как странно чередовалась в ней жажда защитить выдающегося артиста от превратностей мирского существования с гневом на его бестолковость! Как настойчиво, с криками и слезами, пыталась она заставить его поступить в университет – обычное прибежище интеллигентных иммигрантов, в некоторомроде социальное пособие для интеллектуалов! Впрочем, в аспирантуру по экзотерике его не брали из-за отсутствия формального диплома, а к алхимии он возвращаться не хотел наотрез.

Мы застряли в пробке на мосту – какой-то несчастный разбил свою машину, и она перегородила дорогу.

– Знали бы вы, Анри,- сказал Алексей, глядя в сторону, где турецкой бирюзою с черными и белыми прожилками волн играла река Святого Лаврентия,- как, в сущности, легко быть бедным в России.

– Бедным быть плохо всюду,- рассеянно ответил я.- Кроме того, бедность – понятие относительное.

Мы опаздывали в контору. Особых строгостей с дисциплиной не водилось, но на первый час, с восьми до девяти утра, приходилось больше половины звонков из Москвы. В тот день я ожидал от Безуглова, точнее, от Кати, которая вела почти всю переписку с нами, известий о Зеленове и десятимиллионной ссуде, которую уже полгода сулил нам банк "Народный кредит".

– Вот и я об этом, Анри! Представьте себе жизнь в моем кружке,-гнул свое АТ,- портвейн – такой же паршивый, как здесь, может быть, даже и похуже, поклонницы, табак, хлеб, колбаса, и ничего больше не хотелось. Я, наверное, был там куда счастливее, чем здесь.

– Ох, не люблю я этих эмигрантских разговорчиков! – вспыхнул я. И не стыдно вам, Алексей Борисович? Вы, насколько я понимаю, пишете здесь даже больше, чем дома, и, уж во всяком случае, больше, чем ваши приятели. И романы сочиняете?

– Ну да.- АТ несколько растерялся.

– О чем же вы жалеете? – заключил я.- Вы мне как-то говорили, что главную цель жизни видите в сочинении песенок, так?

– Эллонов,- брюзгливо поправил меня АТ.

– В таком случае терпите! Не вы ли меня когда-то учили, что художник не имеет права на счастье? К тому же и несчастье ваше относительно, дорогой мой АТ. Приятели вам завидуют. Получили работу. Скоро отправитесь в свою обожаемую Россию… Жозефина стала поспокойнее, микроволновую печку купила. Других вы учите мудрости, сосредоточенности. Песенки сочиняете, как на подбор, возвышенные. А сами, простите, ноете, как Женя Рабинович.

– Я тоже человек,- как-то по-детски надулся АТ.

– Не сомневаюсь,- сказал я.

Все-таки он был дьявольски хорош собой, на любителя, разумеется. Но уж кто-кто, а я мог оценить его одухотворенную худобу, манеру в минуты обиды вскидывать острый подбородок, сужать зрачки при напряжении мысли. У него было едва ли не самое живое лицо, которое я видел. Никогда не забуду, как напряглось оно, когда мы проехали наконец мимо изувеченного автомобиля, перегородившего целую полосу и упершегося разбитым передом в перила моста.

– А шофер, кажется, уцелел,- вымолвил АТ с облегчением.- Вот почему боюсь водить машину, Анри, еще приберет Господь до срока, а дел у меня – невпроворот.

С автомобилями, как, впрочем, и со всеми предметами металлическими, деревянными, пластмассовыми, у АТ складывались непростые отношения. Он был прирожденным кулинаром (сказывалась лабораторная выучка), отменным тамадой (с той пошловатой напористостью, столь необходимой российским застольям), несравненным собеседником. Он был негодным слесарем, никудышным водопроводчиком, и я не раз приносил к нему в дом (особенно после нескольких первых чеков, полученных от компании "Perfect Gold" и истраченных в основном на обзаведение) не бутылку, а жестяной чемоданчик со своими, надо сказать, качественными, инструментами: двускоростной дрелью, тисочками, плоскогубцами, разводными ключами. Жозефина расцветала. Подкручивались ослабшие гайки; с помощью болтов-бабочек вешались на сухую штукатурку книжные полки; подкрашивались дверцы стенных шкафов, темно-желтые от кухонного чада и табачного дыма; были собраны небольшой письменный стол и тумбочка. Малолетняя Дарья смотрела сосредоточенно и завороженно, особенно когда я свинтил из разрозненных – так, во всяком случае, казалось АТ – деревянных брусков и планок детскую кровать. С кухни, где возился пристыженный аэд, раздавалось судорожное шипение овощей на китайской сковороде. Ну-с, положим, в заднем кармане у меня лежала сохранившаяся до сих пор плоская фляжка с горячительным -из нержавеющей стали, оклеенная первосортной кожей, настоящий подарок для джентльмена, занимающегося гольфом, и за стол мы садились уже в приподнятом настроении. Затем фляжка кончалась. Я прилаживал к стулу отломавшуюся ножку, тщательно замешивал эпоксидный клей. Жозефина уходила укладывать дочь. Сгущались окончательные,жирные и молчаливые сумерки. В такие минуты Алексей, помявшись, нередко снимал с гвоздя свою лиру.

– В школе у нас были субботники,- говорил он мне.- Я вызывался развлекать товарищей в обмен на освобождение от работы. А они с охотой соглашались! Только много позже мне пришло в голову, что мы, глупые девятиклассники, моделировали извечные отношения между художником и обществом.

– Вы зря думаете, что этот кошачий визг меня развлекает,-огрызался я.- Лира! У нее скрипучий звук, почти без реверберации. Купили бы электрическую, что ли.

– Procul esti, profani! – отвечал Алексей беззлобно.- Дух Эвтерпия не простит вам этого святотатства. Ему тоже в свое время предлагали поставить на лиру лишние две струны и бычий пузырь. Понимай вы что-нибудь в искусстве, я бы спел вам эллон об этой истории…

Я многое отдал бы за возвращение этих минут – за невесомую мошкару, кружащуюся вокруг китайского абажура с символом янь и инь, едкий запах эпоксидной смолы, колыбельную Жозефины, которая едва уловимо доносилась сквозь тонкие стены этого бедного жилья. АТ играл приглушенно и ни одной вещи не допевал до конца. Звучала первая музыкальная фраза, шелестел тихий речитатив на греческом, потом все обрывалось, перетекало в другую тональность, срывалось на импровизацию. Я мог бы подумать, что АТ не хочет ничего исполнять из-за идиотских экзотерических ритуалов, то бишь необходимости надевать все эти венки, хитоны и сандалии; мог бы подумать, что он меня стесняется. Но я знал, что он доверяет мне; я знал, что, как ни смешно это звучит, меня допускали в святая святых его сочинительства. На его московских концертах я узнавал кое-какие напевы из слышанных мною на вечерней террасе, удивляясь аплодисментам зала. (Я не совсем идиот и при всем равнодушии к экзотерике понимаю, что для ее любителейэтот сорокалетний мальчик был человек выдающийся. Только любил я его не за это.)

Уложив ребенка, на террасе появлялась сонная, неприбранная Жозефина. Она прижимала палец к губам, почти плыла по рассохшимся половицам, беспокоясь то ли за сон дочери, то ли за вдохновение мужа. Между ними начинался недоступный мне разговор, состоявший из обрывков греческих фраз, жестов Жозефины, напряжения лицевых мускулов АТ, прищуров, раздосадованных вздохов. Вертикальная морщина на лбу женщины разглаживалась, пальцы незаметно отбивали такт, а иной раз взмывали в воздух, очерчивая хитрые фигуры.

– А вот так правильно,- удовлетворенно говорила наконец Жозефина, и я знал, что глаза АТ от этой фразы просветлеют, а только что проигранный фрагмент будет тут же повторен, но уже увереннее и чище. Я смущался, чувствуя себя лишним, однако не ревновал. Эти сцены вряд ли были прелюдией к бурной ночи, нечто похожее мне довелось видеть потом в Москве, когда я попадал на встречи АТ с Белоглинским и Ртищевым, а то и с молоденькими аэдами, которые, бывало, заезжали к нам на Савеловский со своими дешевенькими лирами, ища благословения маститого коллеги. Смешной, но привлекательный мир, которого мне недостает сегодня, даже когда я завожу свою программу Real Audio и слушаю эллоны со всего мира на своем компьютере.

Нет, я не ревновал, не ревновал вовсе. Я счастлив был. Любовь -вещь замысловатая. Все мы знаем, сколько печали и глупости бывает в любви состоявшейся, влекущей за собою схватку самолюбия, "поединок роковой", по выражению поэта Тютчева. Рождение детей только усугубляет эту печаль. Как я понимаю любовь рыцарей к прекрасным дамам, когда хватало одного взгляда и двух десятков слов на многие годы! Мне, злополучному, светло и хорошо – любовь моя при мне, пускай ее предмет и лежит в земле.

А тешить свою плоть можно, в сущности, с кем угодно. Правда?

Вот отрывок из письма Алексея Кате и ее ответ. Я обнаружил их в ящике пустого конторского шкафа, который подарил мне Верлин, когда компания закрывалась. Не скрою: мне было довольно стыдно читать и перепечатывать эти отрывки, один машинописный, а другой – на пожелтевшей, хрупкой, скрученной факсовой бумаге. Но разве не говорят они куда больше о долгой и превратной дружбе между дарившей серебряный стаканчик и несчастным моим аэдом, чем мог заметить сторонний наблюдатель?