Миколас Слуцкис - На исходе дня
Шоколадная «Волга» заскрежетала, хотя, по всему, следовало этой шельме нежно и тихо заурчать. Ожидал: двинувшись, замурлыкает, как сытая кошка, которую гладит хозяйская рука, — ведь такая ухоженная силища! — нет, взревела тигрицей в клетке зоопарка. Конечно, плевать мне на коробку передач, пусть крошатся зубья — не моему отцу тратиться на новую! И все-таки, тронувшись, двигатель ровно забормотал — сам о своем здоровье побеспокоился. Слушал я «Волгу», как виолончель; убаюканному музыкой, мне и в голову не пришло, что заиграли-то ее в мою честь, хоть и тащусь я со своей железкой, цепляя ногу за ногу да пересматривая былое; последнее, как известно, иногда может превратиться в будущее, если сумеешь перевернуть бинокль… Над муравейником рынка, над стиснувшими его домами и улицами дрожало беспокойство. Бесцельная и бессмысленная толкотня, всегда порождающая неудовлетворенность, могла же и мне — недаром я сын своей матери! — выбросить счастливый билетик, как испорченный автомат горсть монет!
— Эй, ты! В больницу захотел?
Взвизгнули тормоза, дышащая теплом пасть ткнулась под коленки, по ногам метнулась дрожь страха и, как бы отразившись от подошв, охватила все тело. И тут в затылок ударил смех — смех Сальве, Сальвинии Мейрунайте, только не резкий, пренебрежительный смешок, погнавший меня, словно безумного, невесть куда и с кем в тот памятный день, когда мелькали стволы сосен и звенела под колесами дорожка, нет, мягкий, радостный. И все равно, грозно размахивая ветвями, зашумели сосны, засвистели, обжигая лицо и руки, порывы ледяного ветра. Схватить бы камень и садануть по обтекаемому лбу этого шоколадного чуда, а не побегут по стеклу морщины и морщиночки, не разлетится оно ледяной шугой, швыряй второй, третий! И тогда, только тогда будешь уверен, что этот предательский смех не врежется тебе в спину, не посмеет ворваться внутрь и корежить сердце. Конечно, если осталось там, в сердце, что-нибудь, что еще можно искорежить, ибо в нем пустота, абсолютная, до звона в ушах…
— Алло, Ригас! Тебе что, письменное приглашение нужно?
Голос звучал дружески, словно мы только вчера расстались, и не при особых обстоятельствах, а обыкновенно, просто забыли условиться о следующей встрече. Задумала снова поиздеваться, повеселить очередного спутника? В последнее время таскалась с местным Омаром Шарифом — много старше ее, миндалевидные глаза, тонкие усики, бачки. Слава его зиждилась на Париже. Правда, нюхал он Францию не больше моего дедушки, и носа не казавшего дальше родной волости, однако отметки в его паспорте, гласившей, что сей Шариф родился в Париже, в аэропорту Орли (летела маменька домой, да не успела…), вполне хватило для снобистской легенды. Одним представлялся он как конструктор электронно-вычислительных машин, другим — как изобретатель электрографии. Париж плюс новомодная специальность плюс статейки по вопросам искусства, ловко списываемые с зарубежных журналов, многим внушали почтительное уважение: с ним раскланивались служители муз, которым он в подметки не годился, ему улыбались жаждущие славы красивые девушки. Ходили слухи, что он и Сальвиния Мейрунайте вот-вот распишутся. Намечался и «друг дома» — некий Арис, липнувший к этой парочке, парень с лошадиной мордой, он ухаживал за Сальве, когда Омар выезжал в Таллин или Ленинград к разным знаменитостям. Куда исчезал он на самом деле, никто не знал. С Арисом учились мы в одном классе, в одну осень поступили — я в художественный, он в консерваторию — и почти одновременно вылетели…
— Лезь, не укушу! — Никто в шоколадной «Волге» не ухмылялся, Сальве посмеивалась, правда, но нежно и скорее над собой.
— Благодарю за честь. — Я обошел машину, как клетку в зоопарке. На полированной глади отражалась моя порядком растерянная, непохожая на привычную физиономия. Немногим лучше увидел я себя и в сверкающем стекле дверцы, которая поплыла мне навстречу. В безупречном зеркале чуда туманились также небо, деревья и густая мгла моей судьбы.
— Живее, добрый молодец!
Так заманчиво было ввалиться сюда, плюхнуться на сиденье, окунуться в запахи лака, теплого металла, искусственной кожи обивки. Как взрыватель бомбы замедленного действия, влекущий и одновременно пугающий, тикал и мигал включенный сигнализатор поворота, в каждой кнопке, рычажке, стрелке, в цветных лампочках датчиков, обычных и необходимых, таилось нечто необычайное, сказочное. Устоять против этого искушения сумел я не больше минуты. Проглотив меня, автомобиль дернулся, качнулся на рессорах — ах, какие рессоры! — дверца бесшумно прильнула к боку, как ненужное для полета крыло… Полет? Куда? С кем? Очухайся! Оттолкнули, пнули, а ты?.. Ока же и пнула и глумилась… Не за тем ли и теперь заманила в полированную клетку? Не очень тут к месту мои обтрепанные джинсы — щеголяю в них, не имея возможности одеваться согласно требованиям зарубежных журналов мод. Ворсистый ковер был как бы живым укором моим грязным башмакам сорок третьего размера, меж колен, я все еще сжимал купленное на толкучке железо.
— Да брось ты его назад! Не бойся, не испачкаешь. В случае чего сам и почистишь.
На красивом лице Сальве, в ее чуть запавших глазах посверкивали искорки. Сказать, что она потеряла блеск, нельзя: чуть слабее загар, чем обычно к этому времени, чуть менее нарядна — серая водолазка, плотно обхватившая полную шею, темно-синий, как у стюардессы, спортивного покроя пиджачок. Ни колец, ни сережек, которые и простили ее, и делали одновременно более желанной… Боялась, как бы не сорвали в толчее барахолки? Или бросила в сумочку, увидев меня? К чему эта комедия — на пальцах вмятины от колец! Она тряхнула головой, словно отметая мои обвинения, буйные волосы не рассыпались по широким плечам — увязаны в пучок, как у образцовой школьницы. Что все это значит? Сальве — нынешняя Сальве пытается встать в один ряд с девушками, которые без затей стягивают волосы аптекарской резинкой? Да она же еще в восьмом классе отличалась от них, как день от ночи! Всем отличалась: и положением, и модной одеждой… Хочет казаться простушкой? Смешные потуги, когда сидишь за рулем «Волги». Право, смешные!
— Смотришь на меня, словно я сперла этот автомобиль! — Сальве нервно рассмеялась, никакой игривости не прозвучало в этом смехе, потому я и не ляпнул в ответ того, что убило бы смех: может, не ты, а Мейрунас? — Признавайся, Ригас, вынырнула перед тобой, как призрак из тумана, а?
— Не боюсь я никаких призраков… и ведьм.
— Неужели я ведьма, Ригутис? — улыбнулась заученной улыбкой.
— А мне все одно.
— Очень жаль. — Она закусила пухлую губку, будто ей действительно больно, что мы отдалились друг от друга. Некоторое время молча следила за дорогой, кишащей машинами, людьми, даже телегами. Боится разрушить наше едва наметившееся, хрупкое примирение? Что-то в ней изменилось, но что? Едва ли от моей угрюмости и упрямства зависит ее переменчивое настроение, не будем обольщаться, сеньоры! Болезненная бледность… Хворала? Однажды вроде довелось ей уже перенести некоторые неприятности, может, снова? Впрочем, настроение могла испортить и меньшая беда — какая-нибудь тряпка, которую увели на барахолке из-под носа. — Еще там тебя увидела. — Разогнавшаяся машина проскочила перекресток на желтый, едва не попав под красный.
— Так я тебе и поверил!
— К юбчонке приценивалась. А тут ты. Свидание с юбкой в руках?! — Она снова рассмеялась, как бы отбрасывая от себя некупленную обновку, а может, чувство стыда.
— Мы не уславливались о свидании.
— И не говори! Ты же такой пай-мальчик… — Она все жала и жала на газ. Мимо нас летели столбы, заборы, борта грузовиков — той частью своего существа, которую я именую внутренним слухом, уже слышал адский грохот, вот-вот раздастся он, оглушит, терпко запахнет гарью, искореженным железом…
— Тормози! Черт бы тебя… Тормози!
Заслоняя улицу и небо, делал левый поворот слон-рефрижератор. Бесконечно долго двигалась перед нами глухая стена, буквы-великаны, одной бы хватило, половинки…
— В муку бы смолол, а?
— В муку не в муку, а бифштекс по-татарски гарантирован!
Вцепившиеся в руль пальцы Сальве дрожали, прерывистое дыхание смешивалось со смехом.
— Боже мой миленький, как бы славно! Представляю себе папочкину физиономию, не «Волга» — гармошка!
А на что сама бы похожа стала, не подумала? Сальве дергалась от смеха, противно обнажились десны, едва удержался, чтобы не врезать по их розовому бесстыдству. Странно, но вспышка гнева примирила меня с тем, что я по милости хохочущей и ненавистной мне Сальве развалился рядом с ней в чужом лимузине.
— Честное слово, буду внимательнее!
Она уже не смеялась, сникла, как актриса, сбросившая за кулисами роскошное одеяние. Праздник, когда отступают на второй план гнусные расчеты, кончился. Мне бы хоть из вежливости осведомиться, не болела ли, — промолчал. Обоняние уловило легкий запах алкоголя. Приняла — и за руль? А может, и нет… Я упорно сопротивлялся, изо всех сил отталкивал голос Сальве, ее смех, а ведь обрадовался, когда заметила меня! И не думал даже, что обрадуюсь после того, как между нами все было кончено. Правда, пока не очень-то доверял счастливой случайности — опасался втайне, как бы подаренное судьбой мгновение не сгорело, подобно спичке, обжегшей пальцы, но так и не запалившей сырых дров. Посеревшая, забывшая оттенить веки и обновить лак ноготков — такая Сальве мне была не нужна. И я не хотел ее признаний, мол, разочаровалась она, неважно в ком, пусть даже в своем Омаре Шарифе! Не решался признаться себе, а может, толком еще и не понимал, что нужна мне не Сальве, а Сальвиния Мейрунайте вместе со всем тем, что заключено в ее фамилии. Отстраняясь от нынешней, я взывал к той, гордой, пренебрегшей мною? Даря свою благосклонность кому попало, с каждым разом все больше отдаляясь от меня, она в то же время все сильнее разжигала мое стремление завоевать ее. Самоуничижение или отчаяние Сальве могло сыграть со мной злую шутку. Только не поддаваться жалости, не распускать нюни! На пути к цели, который я метафорически начертал для себя как широкую магистраль без ограничений скорости, запрещающих знаков и шлагбаумов, было рассыпано немало препятствий, и я чувствовал, главные из них все глубже пускают корни во мне самом.
