Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 10 2008)
— Так что, что молодой? Ну ладно, не он дурной, другие дурные… Придут, найдут его… Опасно сейчас раненых укрывать, Янка.
Тем не менее они переложили раненого на брезент и оттащили его в сарай, где лежала груда матрасов, набитых подгнившей соломой. Если кто из тихих ночных людей почему-то задерживался, то ночевал он тут, в сарае.
— Зачем его — в лодку?..
— Ну… не хотели, чтоб нашли у них мертвяка, — сказал отец, запаливая цигарку. — Подстрелили и пустили по реке. А придут за ним — где такой-то? А нет такого-то. И не было никогда.
— Что он им плохого сделал?
— Не знаю, доча. Сейчас все делают друг другу плохо. Время такое.
Новый человек лег на матрас и лежал так, приоткрыв сухие черные губы, пока она поила его молоком. Через несколько дней он уже держал кружку слабыми тонкими пальцами, накинув для тепла на плечи кожаную куртку с дыркой на рукаве.
Ночами продолжали полыхать сухие зарницы, и в воздухе стоял железный острый запах.
Еще через день новый человек, сидя на солнышке у сарая и грея раненое плечо, спросил:
— Тебя как зовут?
— Янка.
— А меня — Никодим.
— Ты городской? — с замиранием сердца спросила она.
— Городской.
— А что сейчас в городе?
— Разруха. Голод. — Он поморщился. — А вы не хотите отдавать зерно пролетариату.
— Кому?
— Голодающим рабочим.
— У нас нет зерна, — сказала она. — Только чтобы самим прокормиться. И еще на сев. Если отдать все, что же мы будем делать весной?
— Но в городе голодают, — сказал он возмущенно. — А у вас типично кулацкая психология. Не сознаете серьезности момента.
Он взмахнул рукой, но тут же поморщился и уронил ладонь.
— Это ты ничего не розумиешь, — сказала она сердито. — Ты и не работал по-настоящему никогда. Вон какие пальцы белые. Ты кем в городе был?
— Наборщиком.
— Это что такое? — Она прыснула в кулак, непонятное слово показалось ей смешным.
— Ну, буквы. Есть специальная рама, туда ставят буквы. Надо, чтобы быстро. Они из свинца. Свинец вредный.
— У нас грузила из свинца, — сказала она. — И ничего они не вредные. А зачем буквы?
— Чтобы печатать книжки. Газеты.
— Зачем нужно так много книг? Вы что, городские, все время читаете?
— Есть буржуазная литература, — сказал он непонятное, — а есть наша. Пролетарская. Я печатал прокламации. И статьи товарища Троцкого. А ты вообще умеешь читать?
— Нет. — Она удивилась. — Зачем? Отец Йожка умеет читать. И писать. Ему положено.
— Ну вот, у него есть печатная книга…
— Вовсе нет. У него писаная книга. Так и называется — Писание. Потому что от руки писано.
— Вы тут какие-то совсем отсталые, — сказал он. — Я видел, у тебя в хате в красном углу сплошное мракобесие.
— У нас нет никаких бесов, — обиделась она. — У нас святые висят. Святой Николай, и Прасковья, и святой Христофор… Пойдем, пойдем, я тебе покажу.
Она взяла его за здоровую руку и потащила к дому. Он вежливо вытер ноги о половичок, но мама, которая месила тесто, все равно поглядела на него неодобрительно и поджала губы. Под иконами теплилась лампадка, а над святой Прасковьей висело расшитое полотенце, все как положено.
— Это и есть мракобесие, — сказал он укоризненно, уже когда вышел на крыльцо. — Один обман. Поповщина. Иконы — это и есть мракобесие. Как можно молиться человеку с собачьей головой?
Она торопливо перекрестилась.
— Это же святой Христофор. Он псоглавец. Они живут там, далеко на севере, там холод и вечная ночь и поземка свищет… И они дикий народ, псоглавцы, и свирепые до ужаса, а святой Христофор был самым из них свирепым, а потом встретился ему на пути Христос в образе младенца, и святой Христофор сжалился над ним и перенес его через ручей, и постигло его Божье слово…
— Я ж говорю, бабьи сказки, — презрительно сказал он.
— Ты просто не знаешь.
— Знаю. — И сухо добавил: — Мой отец был попом. Священником.
— А ты с ним не ладишь, ага?
Он промолчал, и ей стало его жалко.
Приближался Яблочный Спас, и повсюду летали тяжелые одурелые пчелы. Столбы солнечного света стояли меж белеными стволами плодовых деревьев. Слышно было, как в камышовой заводи плеснула тяжелым хвостом рыба. Дверь в хату чернела прямоугольным зевом, и только если присмотреться, становился виден трепещущий, бледный огонек лампады.
— Псоглавцы живут на севере, — терпеливо повторила она. — Сама я не видела, но батя видел убитого песьего человека, когда был совсем еще молодой. Иногда в крещенские морозы вокруг месяца делается хрустальное кольцо. Тогда они выходят из своих ледяных укрытий, идут в человеческие деревни. Иногда даже добираются сюда. Они режут скот. Как волки. Потому и чудо, что такой, как они, обратился к Богу.
— Бабьи сказки, — повторил он. — Ты еще расскажи про русалок.
— Владек-дурачок, думаешь, он почему дурачок? Он в плавнях купался, а русалка его к себе возьми и потяни. И щекочет, щекочет. Его отбили, но он умом-то и тронулся. А русалок тут полно, но к берегу они редко подплывают, только на Иванов день. Тогда можно слышать, как они смеются.
— Вот выдумщица, — сказал он уже по-доброму.
— И ничего я не выдумщица. — Она отбросила со лба русую прядку.-— Мир чудесный. Дивный. И русалки есть, и навки в лесу. А в плавнях дальше есть островок, на нем живут зеленые люди.
— Совсем зеленые?
— Совсем. Как трава.
— И ты их видела?
— Да. — Она важно кивнула головой. — Они иногда приплывают сюда на лодках.
— И давно они тут живут? — спросил он лениво.
— Давно… Еще при бабке моей бабки поселились. Или раньше.
— Может, они прилетели к нам с Марса или с Венеры? Товарищ Богданов утверждает, что на других планетах могут жить люди, подобные нам.
— Они ж зеленые!
— Цвет кожи для коммуниста не имеет значения.
— Они из-под земли вышли. — Она сорвала травинку и стала ее грызть.-— Из-под горы. Там, далеко, за рекой есть гора, а в ней такие ходы.
— Тоннели?
— Тонули? Нет, приплыли на лодках.
— Смешно, — сказал он. — Хотел бы я на них посмотреть.
— Так посмотришь. Они на Покрова обычаем приезжают. За яблоками и медом. У них не водятся пчелы. И яблони не растут.
А вечером, когда закат лег красным на беленые стены хаты, пришли еще тихие люди. Мужчина, женщина и двое детей. Мальчики. Мужчина держал женщину за руку, и мальчики, бледные и серьезные, держались за руки. Младшему было лет семь. У них были сбитые босые ноги. У женщины запылился подол серого городского платья.
— Нам говорили, — сказал мужчина, — вы перевозите на другой берег.
Батя молча кивнул.
Мужчина, бледный, с тонкой талией и широкими плечами, полез в карман городского сюртука и достал часы на цепочке. Последние солнечные лучи играли на желтой крышечке.
— Вот. Больше у нас ничего нет.
— Ой, бедные, — сказала мама, стоя в дверях. — Вот намучились.
Но в дом она их не позвала. Мама никогда не звала тихих людей в дом, потому что по ним ползали насекомые, которые гложут человека в войну и разруху.
Поэтому она вынесла им кружку молока и теплую краюху хлеба, и женщина сидела на бревнах и смотрела, как пьют мальчики, по очереди, передавая друг другу кружку руками в цыпках. У женщины светлые тонкие волосы стояли вокруг головы нежным нимбом, позолоченные закатом. Янка видела, что женщине тоже хочется молока, но она ждет, когда напьются мальчики, а другую кружку мама не вынесла. Тем, кто приходил вечером, она выносила только одну кружку, всегда одну и ту же.
Вышел из сарая Никодим, привалился плечом к стене, поглядел мрачно. Потом сказал с вызовом:
— Здравствуйте, товарищи.
— Мы тебе не товарищи, мерзавец, — тихо сказал мужчина, разглядев накинутую на плечи кожаную куртку, на которую Янка поставила заплатку.
У мужчины натянулась кожа на скулах и обозначились сжатые челюсти, и он сделал какое-то короткое движение, словно хотел укусить.
