Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 10 2008)
Зрачки машиниста —
в природу,
Где правда немая роится в пыли,
В невидимых пазухах сонной земли,
В кровавых уключинах рода.
Москва-Терещенская, авг. 2007
Роза
Моей прабабушке, умершей
в германской эмиграции
незадолго до своего столетия
Потом она сидела на крыльце
С нашлепкой отчужденья на лице,
И перед ней, поблескивая мылом,
Текла дорожка, обещая круг,
Вспять времени, на Родину, zuruk.
Но далеко, да и ходить забыла.
Туда-туда… В воздушное dahin,
Где соль труда как старый пластилин,
Напольные часы с кукушкой дохлой
И маленькие тряпочки в углах.
Там юность тоже спрятана — в часах.
Сперва была видна, потом усохла.
А здесь она за старшую. И вот
Как жабра незнакомый кислород
Перегоняет, наполняя речью,
И временем, и собственным теплом…
Европа спит, свернувшись под стеклом,
Укутываясь в шкуру человечью,
У ног ее. Но ей-то что с того?
Так далеко, как будто бы его
И нетути — почти что в центре неба —
Круглится Глухов — словно стаканом
Обрезанный. И одинокий дом
Ветшает и скрипит, и ехать треба…
Она, как рыба сквозь секунд планктон,
Вплывает в сети. И ловит воздух ртом.
Легко ее пергаментное тело.
В нем, матовый, сквозит пейзаж страны.
Она ее боялась, как войны,
Но внутрь зашла — и вот ведь полетела…
* *
*
Холода холодают…
но серый снег
позволяет выбежать
за пределы
тавтологий
тело — не человек
но куда пойдет человек без тела
я в ловушке московских колец кружу
как жучок-древоточец
внутри древесных
время съедено мною
и неизвестно
для чего и кому я принадлежу…
* *
*
…Где дышит, все в жабрах, сырое лицо
Жильца номер ноль из породы жильцов,
Который выходит из ванной
От холода весь деревянный.
…Где смерть измеряет его рамена
И чресла, насколько линейка длинна,
И глаз ее смотрит из слива,
Блестящий и мягкий, как слива.
Она — по хозяйству, а он — просто так,
По жизни. А жизни сквозь медный пятак
Не видно ни решки, ни тушки,
Покуда соседи в орлянку играть
Садятся, чтоб вычесть, кому умирать
На шаткой ее раскладушке.
Говорить
темная
составлена кое-как
собственных согласных кусая мякоть
речь моя родная без языка
и прописи сердце мое царапать
продолжает согласно
кому-чему
только вот не пойму
моему уму
не даются карты ее истоков
значит и не добраться черпнув рукой
не поцокать от счастья разок-другой
будто лампа накаливания дугой
попирая цоколь
В плавнях
Галина Мария Семеновна родилась в Твери, окончила биологический факультет Одесского университета, занималась биологией моря. С середины 90-х — профессиональный литератор, лауреат нескольких премий в области фантастики. В 2005 году в поэтической серии журнала “Арион” вышла ее книга стихов “Неземля”, отмеченная поэтической премией “Anthologia”. Живет в Москве.
Ночами над плавнями стояли сухие грозы, они были видны даже при свете луны, огромной и красной, и Янка боялась, что огненный змей подкрадется незаметно да и подпалит подсохшее сено. Хотя как раз к их подворью мало кто сумел бы подкрасться ночью незаметно, будь то даже огненный змей. Отец, что ни ночь, бодрствовал, вытаскивал из сарая лодку-плоскодонку, а под утро пригонял ее назад, тяжело груженную, так что мелкая волна перехлестывала через борта, и невесть откуда взявшиеся люди, темные и молчаливые, на рассвете сновали меж клубов тумана, заволакивая мешки в сарай. А то сразу грузили их на подводу, и мохноногая низенькая лошаденка, тяжело вздыхая, трогалась с места и исчезала за амбарами, там, где шла в две колеи пыльная дорога. Лето, говорил отец, прихлебывая рыбный суп и отламывая от темной краюхи, самое что ни на есть горячее время, лето кормит зиму… А в последнее время лодка и в плавни уходила не пустая — тихие люди, худые, со сбитыми ногами, с котомками за спиной, приходили вечером и торопливо, виновато ели то, что выносила им Янка или мать, — ели на крыльце, потому что мать не пускала их в дом. А в доме завелись вещи, каких раньше не было; например, часы с кукушкой, которая, выскакивая из своего окошечка с дверками, кричала противным голосом. Серебряный половник. Портсигар с вензелем. Тяжелый гранатовый браслет, который мать надевала теперь по воскресеньям.
Владек-дурачок однажды напугал ее, разглядывая красивую шаль набивного шелка, которую она накинула на плечи. Даже сейчас шаль пахла каким-то чужим запахом, душным, сладким, тревожным.
— Думаешь, твой батя увозит их куда? — сказал он, хихикая. — Перевозит на ту сторону? Вот тебе, Янка, он гроши с них берет, а сам завозит подальше в плавни и — концы в воду. Там, на дне, мертвяки лежат, ох, сколько мертвяков, — говорил он, тараща белые глаза.
— Замолчи, дурень! — сердито закричала Янка, но дурачок только отбежал и теперь хохотал, скаля щербатые зубы.
Янка, хотя и взрослая, расплакалась и побежала к отцу.
— Батя! — кричала она на бегу. — Что он говорит?! Что он говорит такое ужасное!
Батя, узнав, помрачнел, но не рассердился, а погладил по голове жесткой ладонью с мозолями от весел.
— Может, кто так и делает, Янка, — сказал он серьезно, — но я — нет. Грех это. Живые же души. А я не душегуб какой-то. Я честно. Может, им там пощастыть, бедолагам.
— Где? — спросила она тогда.
— На другом берегу.
Она поверила, хотя среди новоприбывших встречались и противные. Например, одна дамочка, которой она вынесла на крыльцо кринку с молоком, отказалась пить.
— Вы кладете в молоко лягушку, чтоб не скисало, — сказала она, брезгливо сморщив тонкий нос. — Как это можно?
— Зачем? — удивилась Янка. — У нас хороший погреб.
Но дамочка так и не поверила.
А один раз река принесла человека. Как раз когда они удили рыбу с мостков, вернее, батя удил, а Янка чистила, потрошила и полоскала в реке. Ее тень плясала на зеленой мутной воде, и, если приглядеться, было видно, как по рыхлому дну медленно-медленно ползет ракушка-перловица.
Лодка, вертясь, выплыла из-за островка, заросшего ивами. Отец, хлюпая болотными сапогами, подошел к лодке, подтянул ее багром и заглянул внутрь. Янка, перевесившись с мостков, тоже заглянула, вытянув шею и одновременно боясь, что увидит что-то очень страшное и неприятное. Мертвяка, например.
Человек и правда лежал в лодке лицом вверх, закрыв глаза. Волосы его шевелились в воде, которая всегда скапливается на дне лодки, на них налипла серебристая чешуя плотвичек.
— Ой! — сказала Янка и непроизвольно поднесла руку к губам.
— Та нет, — сказал отец, — он живой. Дышит…
Он подумал и толкнул лодку багром, чтобы ее закрутило и унесло в дальние темные водовороты, но Янка с неожиданной для себя самой резвостью прыгнула в воду и вцепилась в борт.
— Ты ж сам говорил, батя, грех это…
— Ох, Янка, — приговаривал отец, выволакивая лодку на берег, — допрыгаешься. Дурные люди сейчас по земле ходят, а ну как он один из них?
— Он не может быть дурной, — возразила Янка. — Смотри, молодой какой…
— Так что, что молодой? Ну ладно, не он дурной, другие дурные… Придут, найдут его… Опасно сейчас раненых укрывать, Янка.
