Ион Агырбичану - «Архангелы»
Появился толстый Унгурян с раскрасневшимся лунообразным лицом. Родян, громко смеясь, наполнил стаканы. Старик Поплэчан, лукаво подтолкнув обоих, захихикал. Его «э-э-э» звучало дольше, чем обычно.
За столом снова остались одни мужчины. Женщины во главе с Мариной Родян отправились посмотреть вблизи, как веселится толпа, как танцует молодежь.
Время от времени подбегали к столу и Гица с Эленуцей. Но девушку тут же приглашали на танцы деревенские парни, кто-нибудь из господ, женихи ее сестер. Не приглашал ее только Войку. С неизменно счастливым выражением лица он сидел возле старого Поплэчана и подливал вино в стаканы. Он не умел танцевать «царину», а когда заиграли «хору», не успел открыть рта, как Эленуцу подхватил Гица.
Эленуца танцевала с упоением, ей казалось, что все происходит во сне. Танцуя «хору», она заметила Василе Мурэшану и кивком головы поприветствовала его. Танцующие внутри хоровода постоянно менялись партнершами. Настала очередь и Эленуцы, и здесь, в середине круга, образованного медленно раскачивающимися парнями и девушками, ее рука соединилась с рукой Василе. От этого прикосновения по телу девушки пробежала странная дрожь. Ничего подобного она не испытывала, когда подавала руку, здороваясь с молодым человеком. Ей представилось, что этот трепет и есть счастье, та самая радость, которая исходила от окружавших ее людей и растворена была в воздухе. Трепет этот словно бы проник в нее не от рукопожатия юноши, а прямо из светлого облака, обволакивающего ее.
Сразу же после «хоры» Василе пригласил Эленуцу на «царину». Она с радостью приняла приглашение и протянула ему руку.
— Книжка, которую вы мне прислали, просто замечательная! — быстро проговорила Эленуца.
— Правда? Вам нравится? — переспросил Василе. И вдруг понял, что стоящая перед ним барышня совсем не та девушка, о которой он столько мечтал и кому собирался подарить книжку. Он был потрясен, неожиданно вспомнив, где он все-таки с ней познакомился: эта барышня зажгла его свечку в страстную пятницу.
— Да, очень, — подтвердила девушка. — Я в ней нашла много нового, о чем и не подозревала.
Семинарист уже не смущался, как тогда возле церкви. Однако слова домнишоары Родян напомнили ему о сделанной надписи, и, сочтя их намеком и уже обо всем сожалея, Василе не знал, как отвечать Эленуце.
— Мне понравилось, что все рассказы там добрые.
Василе оживился.
— Да, да, — подхватил он, — книжка очень чистая. Прочитав ее, чувствуешь какой-то полет. Становишься лучше. Это верно, очень верно.
— Я прочитала ее очень внимательно. И, думаю, именно из-за доброты, потому что вообще-то я не так уж много читаю.
Эленуца подняла глаза и спросила:
— А знаете, что я еще нашла в книге, которую вы мне прислали? Посвящение.
— Одну строчку? — испуганно переспросил юноша.
— Да! Короткую строчку, — засмеялась девушка.
— Это просто так. Просто афоризм, — извиняющимся тоном пробормотал Василе.
— Но разве он был написан не для меня? — с улыбкой продолжала Эленуца.
— Нет! — Василе опустил глаза.
Эленуца вдруг стала серьезной. Она пристально посмотрела на смущенного юношу и ощутила, как мир и покой воцаряются у нее в душе. Этот юноша не замышлял ничего плохого. И она сказала так, как если бы говорила с давним, испытанным другом:
— Нехорошо отрицать то, что было сделано.
Семинарист молчал, но Эленуца почувствовала, что руки у него обмякли. Они уже не танцевали, а топтались на месте.
— Я говорю, что нехорошо отказываться от содеянного. Что же вы молчите? — настаивала Эленуца.
— Это была несчастная минута, домнишоара, — прошептал семинарист, страшно побледнев.
— Почему несчастная? Потому что вы написали это изречение специально для меня?
— Нет. Потому что я чувствовал себя униженным и написал его со злым умыслом! — выдавил Василе, одолевая самого себя.
И сразу же танцевать стало легче.
— Из-за чего же вы чувствовали себя униженным? — улыбаясь, продолжала допрашивать Эленуца.
— Мне показалось, что ваш брат посмеивается надо мной. К сожалению, у меня бывают такие минуты, домнишоара, когда я не способен судить верно. Теперь я ясно вижу, что тогда и впрямь выглядел смешно.
Эленуца ничего не могла понять. Но вдруг вспомнила прогулку в субботу вечером.
— И поскольку вам досадил мой брат, вы решили отомстить мне? — голос ее звучал так мелодично, что на Василе будто наплывали теплые волны.
Семинарист улыбнулся.
— Иногда на меня находит. Но послав книгу, я сразу же горько раскаялся и утешался только надеждой, что вы не придадите значения этой короткой строчке.
У Эленуцы задрожал от обиды голос:
— Надеюсь, со временем вы узнаете меня лучше, домнул Мурэшану. Богатство для меня ничего не значит. Ничего, ничего, ничего! И Гица такой же. Истинное счастье мы ищем в самих себе, как вы изволили выразиться.
— Это не я, домнишоара. Это не моя мысль, а… — упавшим голосом оправдывался семинарист.
— Пусть так, — продолжала девушка, — но знаете, эта строчка не причинила мне боли. Для меня она стала счастливым открытием. Я не раз пыталась понять, почему вы избегаете нас. А теперь знаю. Но уверяю вас: вы заблуждаетесь. Я думаю, другие причины отдаляют людей друг от друга куда больше, чем богатство.
— За это я вам очень благодарен, — тихо произнес семинарист.
— Вы находите, что я добрая христианка и мне обеспечено спасение души? — улыбнулась Эленуца.
— Не за это я благодарен, хотя и желаю вам оставаться доброй христианкой, — проговорил Василе, и вся кровь бросилась ему в лицо. Ему показалось, что он сказал лишнее.
— Господи, какой же вы ребенок еще! — опять улыбнулась Эленуца, видя, как Василе заливается краской. Но и она прикусила язычок. И оба они молчали до самого конца танца, переполненные неведомыми доселе чувствами.
После этого домнишоара Родян танцевала с обоими женихами своих сестер, с писарем Брату, деревенскими парнями. Наконец Василе Мурэшану вновь пригласил ее на танец, потом еще на один, а через некоторое время за обоими столами заметили, что Эленуца и семинарист все танцуют и танцуют.
— Гм! — крякнул дьячок, моргая, — Ничего не скажешь, и они были бы недурной парочкой!
— Домнишоара Родян и впрямь прекрасно танцует, — отозвалась попадья, и по ее тону нельзя было понять, довольна она или же утешает себя.
Отец Мурэшану невнятно буркнул: «Если бы да кабы…»
Веселье шло своим чередом. Доамна Марина, жена Иосифа Родяна, вместе с другими женщинами вернулась к столу, и не успели они сесть и выпить вина, как Лэицэ заиграл старинную «царину».
Всех охватило необыкновенное волнение. Пожилые мужчины повскакивали с лавок, держа за руки своих жен. Зашевелились и старики, продвигаясь поближе к танцевальному кругу. Кое-кто прищелкивал пальцами, кое-кто в такт музыке выделывал всяческие кренделя, хлопая руками по лаковым голенищам. Было уже часа четыре, и всех изрядно подогрело вино. Звучала «царина», самая старинная, самая красивая, и даже старики невольно задвигались под ее музыку.
Дьячок Гавриил тоже встал из-за стола и обратился к попадье:
— Доамна, не ударим в грязь лицом, а?
Попадья улыбнулась и, выйдя из-за стола, отправилась танцевать.
Кроме священника от силы можно было насчитать человек двенадцать, кто остался сидеть за столами.
Иосиф Родян, подхватив под руку жену, тоже замешался в толпу танцующих. Его огромная фигура возвышалась над всеми. Неподалеку отплясывал со своей женой адвокат Стойка. Его сразу можно было заметить, потому что танцевать «царину» он не умел. Доамна Поплэчан пыталась вытащить из-за стола своего мужа. Она и уговаривала его, и тянула за руку — все напрасно.
Старик был или слишком скромен, или слишком пьян. Хохоча во все горло, он только повторял:
— Ей-богу, не могу! Ей-богу, не могу! Э-э-э! Ей-богу, не могу! Э-э-э!
Иосиф Родян танцевал старинную «царину» по всем правилам, и танцевал с воодушевлением. Глаза у него блестели. Люди с удовольствием смотрели, как он отплясывает. Вдруг раздался его зычный голос:
— Эй, Унгурян! Давай, парень!
Студент услышал и тут же отозвался:
Моей милки краше нет…
С другого конца круга раздался голос Прункула:
На ней кофточкам сто лет…В той, что похуже, топает,—
раскатился бас Родяна.
Ту, что получше, штопает,—
заключил Прункул.
Все трое вперемешку принялись выкрикивать припевки. Веселье кипело. Крики, визги, возгласы.
Крепче, крепче, крепче шаг!Эва как! И снова так!
Лэицэ играл, закрыв глаза. Вольное праздничное веселье пьянило его лучше всякого вина.
