Александр Терехов - Крысобой. Мемуары срочной службы
Я схватил ее за волосы и потянул за спину — закрыла глаза от боли, но упиралась, выдавливая напрягшимся горлом:
— Сделай больно… Ну, укуси меня. — Ворочалась в моих руках, дрожаще вздыхая, только ее руки смелели, вскинула заслезившиеся глаза. — Ты же потом меня уважать не будешь. — И обняла, и вырвалась — дунула в лицо. — Отстань, ты мне что должен? Сделай. Мне нравится, когда мне должны мужчины. Зачем стул?
Я загораживал стульями пути отхода, оставался угол за столом, ей вдруг понадобилось перебрать бумаги, нагнулась, ткнула кнопку:
— Лид, пусть придет постовой, а то я захлопнулась — сама не выйду.
Застегнулась и старательно, с выкрутасами поцеловала.
— Все будет. Иди.
Я отпер задергавшуюся дверь.
Вату и антикоагулянты Старый сам принес. Подсветил, а я натолкал в нору комки ваты, самые последние смочил отравой и набил плотней пробкой, прислонил снаружи фанерку и придавил кирпичом. Вот.
Раз упрямая, значит, выгрызет путь наружу. Нажрется податливой ваты. Ждать до утра. Старый помалкивал.
— Что ты мне скажешь?
— Излишне ты увлекся. Любую дохлую бы показал… Жалко сил — никто ж уровня не оценит. Было бы ради чего, ты ж не слушаешь меня…
— Что в гостинице?
— Ночью не падали. Скоро поедем.
Заборов на улице хмурил морду, потертую, как бумажник:
— Ишь, падают…
Листья ссыпались, раздевая наголо растопыренные ветки, моросило с потемневшего склона небес — там двигались и мешались синие лохмы с пыльными и грязными брызгами, холод, мокрость, над городом всплыла красная ракета и зацепила искристым крюком небесный ломоть: мы шли.
— Так доживешь, — промолвил Заборов, и я тоже увидел слепца: дед полз вдоль дома, стукая задранной высоко палкой, — искал свое окно. Или проходную арку, оставшуюся за спиной.
Заборов огляделся, ладно перепрыгнул оградку и подбежал через дорогу к деду:
— Что ищешь, отец?
Дед, еще постукивая палкой, повернулся на голос.
— Ась? — Закинул палку и опустил ее крепко и точно на голову лейтенанту. Заборова бросило на стену, и он съехал по ней до земли, нелепо вывернув руки. Дед перескочил его и живо побежал к нам, перелетев ограду. В подмогу ему, рассыпаясь в стороны, из проходного двора выскочила плечистая команда. Все неслись, мы — столбами, я ткнул Старого в бок.
— Беги, ду… — Расталкивая кусты, бросился к площади, но ребята умно гнали нас прочь от нее — ах, ты ж, надо пробовать прорываться! Ноги сами повернули и несли в переулок за банком, подламываясь от предстоящих дел — ни одного мундира! Три бабки и малышня, а переулок пуст — нам бы остановиться — не делай, что хотят; меня вихрем обогнал Старый, я и крикнуть не успел, так жалко и удивительно скоро понесся он за медленно уезжающим по переулку автобусом. Старый бежал по-школьному — согнув локти — и надсадно хрипел. Черт! И я вдарил бежать за автобусом, безумно вскрикивая:
— Эй! Эй! — Не могу ж я свистеть на бегу!
И, господи, автобус медлил — Старый все ж впился в него, болтнул ногами, упал внутрь, даже не обернувшись, скотина, я понесся прыжками, автобус не тормозил, долго бежал, наконец прыгнул, ухватил, повис и рухнул на Старого, крича:
— Гони, гони быстрей! — Двери съехались, я обнаружил, что у Старого связаны руки, но еще с разгону докричал: — В штаб! — уже обомлев от немытой хари цыгановатого водителя с кучерявостью и плешью. Он сказал:
— Маладесь.
В автобусе еще четыре бороды, все кивали на ухабах, так сразу быстро поехали.
— Сидь пол.
И не успел локтем садануть в стекло, успокоили в два удара, запястья стянули ремнем.
— Остановите. Давайте поговорим.
— Эй, успеешь.
— Эти, твои чернозадые? — выдавливал Старый. — Больше никого не будет? — И голос его сорвался.
Тут дорога сгладилась, сократилась, притихла, автобус скрипуче стал, бороды одинаково взглянули на водителя, он:
— Стали. Офицер, солдат суда идут.
Я учуял на затылке железный упор и зажмурился — тишина. Хлопнула дверца, на улице разговор. Что-то там. Разговор. Водитель вернется — конец. Старому б закричать. Если ему ничего не уперлось. Железяка вкалывалась под череп, проткнет, скот! Не убьют же.
— Старый! — рыкнул на пробу, железяка отпрыгнула и ужалила за ухо — все позабыл. Угнул башку на больную сторону, разину пасть, подумаю — еще больней, не сдержусь — умру, мешает пол, воздух вползает в ноздри — болит! расправляет иголки, одна переломилась внутри — там закололо, стонал, чем-то еще можно стонать, кроме рта, рот мешает, еще мешает, что развязывают руки.
— По одному. Со своим паспортом.
Старый лопочет — лопаются пузыри, молчи, брызги в мое лицо, обломились иглы, накачали тугое, пухлое на голове, оно стягивает в себя отовсюду. Старый выдул целое:
— Товарищ офицер, задержите их! Они били нас!
— Повторяю: по одному. Сидоренко, караул позвал? Прими…
— Выходи!
— Прописки нет? Руку убери, паспорт у меня остается. Предупреждали под роспись про четвертое число? Сидоренко!
— Руки подними. К стене пошел.
— Они похищатели, не оставляйте их так!
— Молчи. Кавказской национальности все? Что лежит — нет? Сидоренко, ложи!
— Ну-ка легли, вашу матерю совсем — головы к стене, носки по бордюру!
— Борода, паспорт давай.
— У нас паспорт там, где живем, в санатории, мы санитарные врачи, кого они захватили.
— Так нет паспорта? Короче…
— Вышел! Карманы! Задом повернись! Лег, морду вниз, я к-кому…
Шлепнул мне по морде, героический левый глаз разомкнул щелку: серое под фуражкой, усталое лицо.
— Почему в таком состоянии?
Глаз больше не смог.
— Вы сегодня пили? Сидоренко!
Меня выволокли, вывернули карманы, но положили из послабления на спину; мокрый воротник, от него холод, я двинул главное:
— Доложите в штаб, Клинскому.
Сапоги перемялись.
— Нельзя без паспорта. Должен паспорт.
Подпятилось вонючее, бензинное, жаркое — грохнули расслабленные борта.
— Залезай слева по одному. Куда ты сел, обезьяна?! На пол! Мордой туда! Шесть в ряд. Есть шесть? Я, что ль, буду считать? По-русски говори!
— Я могу хоть осведомиться куда? Я, как вы понимаете, тут волею случая. — Старого голос подрагивал, он рассчитал.
— Предупреждали: без прописки, судимости, приводы, сомнения — чтобы к четвертому, да? А вы упорствуете. Две недели поможете картошку убрать в Калужской области.
— Я не сяду, вас накажут! Не сметь!
Я вновь разлепил глаз.
— Сидоренко!
К Старому подкатился коренастый солдатик с нежными щеками и без замаха двинул ему прикладом в грудь.
— Полезай, туда вашу матерю!
Я приподнялся на локте, шепча:
— Старый, с кем ты говоришь?
— Двое, подсадите.
Меня подволокли к грузовику, через шаг я ступал уже сам, подняли чьи-то вцепившиеся руки, закрыли борт. Старый подпер мне голову, и я их увидел внизу: черное пальто — бывший слепец и желтый свитер — дуболом, костеривший нас в санатории.
Слепец ощерился здорово расквашенной мордой, их подтолкнул солдат — к ним пятилась вторая машина.
Старый поднял меня выше. Вдоль проспекта стояли, лежали, сидели на узлах люди, солдаты, с площади подползала змея грузовиков с калужскими номерами, мигали два вездехода военной автоинспекции, поплыло, закачалось.
— Отвернулись!
Чумазая борода этого и ждала:
— Дрюг, ты нашла?
— Заткнулись!
И поедем, калужская картошка, торопятся с уборкой, перед носом затылок. Затылок. Я злился. Затылок ядром лез из редкой поросли прямых прядей, обтянутый кожей морозно-мертвого цвета, какой не встретишь на теле нигде — похожая на блин из-за красных пятнышек, с двумя вмятинами, как на слабо накачанном мяче, с брызгами волосков, с едва угадываемой косой веной. Еще морщина перегнула складкой оставшиеся внизу космы, как зарубка. Словно дерево помечено.
Воняло вокзальными рвотными ночевками, сапогами, растирало по шее клейкую кровь. Плохо, мягко налипла в ребрах тошнота и карабкается выше, перехватывая лапки. Затылок напоминает лицо бородатое, все остальное срубили — зажило, загладилось, обтянулось воспаленной кожей, можно жить так.
Затылки-лица раскачивались в лад, пялясь в меня единоглазо макушками, тонущими в завихрении волос, на тошнотворных шеях, покусываемых воротниками, распустив безобразные кисточки, вихры, струйки. Обтесали, и заросло. Кузов встряхивал меня согласно со всеми, солдаты видели затылки — они курили у заднего борта, раздвигая брезент.
Замедлили, перевалились раз и два — рельсы, грузовик пятился, пятился по насыпи. Отвалили борт, засунули три доски.
— Вылазьте… Вон того дохлого.
Вели мимо какой-то фуражки, я встрепенулся:
— Мы не поедем.
— Шо?
