Себастьян Жапризо - Обреченное начало
— Хорошо, — сказал Дени, прочитав письмо. — Именно так и следовало написать. Ставлю тебе четыре с плюсом.
Они больше не появлялись в деревне, и следующее письмо настоятельницы звучало более чем умиротворенно. Она получила достаточно благоприятный отчет от кюре Виларгье, поэтому теперь лишь призывала сестру Клотильду собраться с духом и не забывать принципов веры и морали, в которых та воспитывалась.
Дени продиктовал ей ответ. Совершенно ангельский, преисполненный благих намерений. Теперь какое-то время с этой стороны можно было не ожидать ничего плохого, и оба они постараются забыть о случившемся и снова обрести беззаботность первых недель.
Впрочем, сам ход событий благоприятствовал их любви. Месяц назад войска союзников высадились в северной Франции, и немцы отступали к Парижу. Ждали еще одной высадки в Провансе. Родители Дени умоляли сестру Клотильду держать мальчика возле себя, чего бы это ни стоило. Сестра Клотильда переслала письмо настоятельнице.
Деревенские по-прежнему были настроены враждебно, но новости о продвижении союзников охладили их интерес к любовникам. К тому же теперь сестра Клотильда ходила в Виларгье только на раннюю воскресную службу или когда темнело — чтобы отправить почту. Всего один раз она отправилась в деревню при свете дня. Утром почтальон не застал их дома. Сестре Клотильде прислали почтовый перевод, и он просунул извещение под дверь. Днем, когда она шла на почту, перед ней появился семи- или восьмилетний мальчик с деревянным пистолетом в руке и закричал:
— Я тебя убью. Пух, пух! Ты плохая. Я убью тебя.
Она так испугалась, что вместо того, чтобы оттолкнуть мальчишку, обошла его. Женщины на пороге соседних домов смеялись.
Даже получая на почте деньги, которые ежемесячно посылали ей родители, сестра Клотильда не могла прийти в себя.
Молодая служащая долго проверяла ее документы. Она даже задала вопрос, когда сестра Клотильда показала свое удостоверение личности, на котором по диагонали стоял штамп: католическая монахиня.
— Монахиня? — сказала девушка.
— Да, — сказала сестра Клотильда.
— А, ну ладно.
В помещении находились еще две женщины, и служащая повернулась к ним, призывая их в свидетели.
— Монашка, — сказала она, — это монашка.
— Отдайте мне, пожалуйста, удостоверение, — спокойно сказала сестра Клотильда.
— Католическая монашка, — сказала девушка.
Она засмеялась, качая головой, и женщины тоже засмеялись.
Выйдя на улицу, сестра Клотильда положила деньги и удостоверение в кошелек и вместо того, чтобы идти назад по деревне, предпочла вернуться домой полями.
Вечером после ужина, вспоминая, как ужасно она чувствовала себя на почте и при встрече с мальчишкой, вооруженным пистолетом, она погрузилась в то, что Дени называл «приступ черной меланхолии». Она казнила себя, не могла усидеть на месте, нервно жестикулировала, восклицала отрывисто высоким голосом: «Они правы, я плохая! Я испорчу тебе всю оставшуюся жизнь, ты теряешь свою душу вместе с моей, я лгунья, я ненавижу себя! Я не смею смотреть на свое отражение в зеркале, потому что это грех, но при этом не боюсь укорачивать свои юбки немыслимых цветов! Я механически читаю молитвы тайком на кухне, но есть такие вещи, которые мне хочется делать во всех комнатах этого дома». Он старался перекричать ее, затыкая уши: «Замолчи! Замолчи!» Однажды она сказала такие странные для его слуха слова и таким страшным голосом, что Дени, сам того не сознавая, со всей силы, наотмашь дал ей пощечину. Он удержал ее за плечи, потому что от неожиданности она потеряла равновесие, и несколько долгих минут они оба молчали от унижения, стоя друг против друга. Потом Дени снова услышал ее голос, нежный и грустный, она прижималась к его лицу губами и говорила: «Вот что я с тобой сделала. Как ты теперь будешь жить дальше? Будешь ходить в школу и играть в казаки-разбойники? Будешь говорить „спасибо“, „пожалуйста“, не будешь класть локти на стол?.. Нет. Теперь ты будешь принимать жизнь так, словно сводишь счеты со всем остальным миром, станешь злобным и неуживчивым, потеряешь себя. И все это из-за меня, из-за меня ты себя потеряешь».
Она больше не показывалась в Виларгье. Они вместе ходили за продуктами в соседнюю деревню, несколько раз ездили в Валь за сорок километров. Они проводили там весь день и обедали в ресторане. Еще ходили в кино. Дени любил кино.
Они поднимались на холмы, чтобы запастись молоком и яйцами на отдаленных фермах, и не спеша возвращались, останавливаясь в лесу, чтобы поесть черники и полежать среди папоротников.
Прошли две первые августовские недели, а потом разнеслись новости об освобождении Парижа. Однако влюбленные пребывали в состоянии внутреннего оцепенения, и для них это событие прозвучало, как отдаленное эхо.
— Наплевать на войну, — говорил Дени. — Нас это не касается. Ну и что с того, что война?
Но когда он понял, что рано или поздно все вернется в привычное русло, новости стали интересовать его.
XXII
Как-то вечером она вернулась домой только после восьми. Дени ждал ее, сидя на пороге и грызя кусочек сахара. Она подъехала, пакеты — на багажнике велосипеда, и он подбежал, чтобы помочь ей.
— Тебя так долго не было, — сказал он.
— Я знаю. Я опоздала, но повсюду на дорогах немецкие колонны. Меня три раза останавливали, проверяли документы.
Они разложили продукты на кухне.
— Что происходит? — спросил Дени.
— Они высадились в Провансе.
Дени сел на стол, держась руками за край. Она открывала пакеты.
— Париж освобожден, и немцы отступают к границе. Говорят, что американцы и французы находятся меньше чем в сотне километров отсюда, но газеты не продаются.
— Тогда мы не сможем оставаться здесь дольше, — сказал Дени.
Она тряхнула головой:
— Почему же? Останемся здесь до октября.
Потом повернулась к нему:
— Обещаю тебе, дорогой.
Дени опустил взгляд.
— Ты не знаешь мою маму, — сказал он. — Подожди, когда начнут ходить поезда, тогда посмотришь.
Он подошел к двери. Небо над долиной было сумрачным. Солнце садилось, и на холмах лежали красные отблески. Дени сел на пороге, подперев руками подбородок. Она присела рядом. Обняла его, положила белокурую голову ему на плечо.
— Не грусти, дорогой.
— Еще один день прошел, — сказал он, — сколько их у нас осталось?
— Их у нас осталось — вся жизнь, дорогой.
Дени понизил голос:
— Конечно — вся жизнь. Но кому нужно, чтобы эта идиотская война заканчивалась? Очень надеюсь, что боши выгонят всех отсюда и начнутся новые бомбежки.
Она закрыла ему рот рукой.
— Не говори так. Мы останемся здесь.
Позже, в комнате, они лежали с открытыми глазами в темноте — бок о бок, щека к щеке.
— Клод.
Она приподнялась.
— Да.
— Когда нужно будет возвращаться, покончим с собой вместе, вот и все.
— Сегодня ты готов убить всех на свете.
— Покончим с собой, — сказал Дени.
Поцелуй.
— Согласна. Покончим с собой.
— Ты, правда, счастлива? Ты, правда, счастлива со мной?
Еще один поцелуй.
— Не грусти. Я счастлива, ты прекрасно это знаешь.
Она невольно вздохнула и пожала плечами под одеялом.
— Не думай больше об этом, дорогой мой. Мы останемся здесь.
— Надолго? — сказал Дени.
— Хочешь, я зажгу для тебя сигарету? Не грусти.
Она зажгла сигарету в темноте, протянула ему.
— Знаешь что? Я вижу тебя в свете этого маленького красного огонька, — сказала она. — Не грусти.
Она прижалась к нему, снова поцеловала.
— Эта идиотская война, — сказал Дени.
Как-то вечером, два или три дня спустя, когда они гуляли перед сном, внезапно на дороге, ведущей к дому, в темноте, примерно в десяти шагах от них, ослепительно вспыхнули фары.
Голос по-немецки приказал им оставаться на месте и не шевелиться.
Их было четверо: трое солдат и офицер Вермахта. Плутая по проселкам на грузовике, они заблудились. Все были молоды. Даже офицер, который подошел первым, выглядел в свете фар на двадцать. Они были без оружия, старались показать, что настроены миролюбиво, но в эту неделю рассказывали так много ужасов, что Дени и Клод инстинктивно прижались друг к другу, у них перехватило дыхание.
Никто из немцев не говорил по-французски. Офицер повторял:
— Не страх! Не страх!
Он показывал Дени свои пустые руки, тыкал себе в грудь пальцем, указывал на остальных с кривой, забавной ухмылкой, стараясь внушить доверие.
— Мы друзья! Мы кончить война! Deutschland! Семья! Ты понимаешь? Мы друзья!
В какой-то момент один из солдат, стоявший позади остальных, принялся кричать. Что именно он кричал, Дени понять не мог, но это неожиданно вызвало у него приступ необъяснимого нервного смеха. Звучало все так:
