Юрий Милославский - Возлюбленная тень (сборник)

Концерт продолжался; и под его воздействием томительное, горчайшее, слезное любострастие овладело Агуновым. Наконец он добился, чего сам хотел; он охаживал Жанку прямо во дворе, на лавочке, ворочал ее по-всякому, и в городе не было никого, кто посмел бы ему в том помешать, – а ехать при такой скорости навряд ли оставалось менее получаса.

Укреплённые города

Больная черепаха —

ползучая эпоха,

смотри: я – горстка праха,

а разве это плохо?

Борис Чичибабин

Мы срослись. Как река к берегам

Примерзает гусиною кожей.

Так земля примерзает к ногам,

А душа – к пустырям бездорожий.

Олег Чухонцев

1

Им, конечно, следовало бы меня убить. Или, напротив того, оставить в абсолютном покое. Какая-нибудь служба-матка со средней заработной платой, мелкие благодеяния из внебюджетных фондов, позволяющие прикупить порядочное жилье и машину, – как минимум, твари, как минимум!

Нет, я не переоцениваю своей значимости, это они и себя, и меня переоценили, чему виной – избыток стремлений к идеалу: у меня – к личностному, у них – к державному. Иначе все давно бы кончилось: не там, так здесь. И я бы непременно заткнулся! Я бы, поверьте, никогда не открыл бы мерзостного клеветнического рта. Ничего я не писал – не бейте! – и не напишу, – ежели б вы только…

Ежели бы да кабы да во рту росли грибы.

Мой знакомый фельдфебель Бутбуль рассказывал, что грибы во рту расти могут – он сам видел. Лежит в блиндаже труп, во рту у трупа – земля, а в земле – грибы. Бутбуль полагает, что шампиньоны.

Вот вам и цепь ассоциаций, вот какова она, овеществленная мечта автора поговорки.

Допускаю: может быть, она не поговорка, а пословица. Но тем лучше.

Достали они меня, разозлили – опять-таки, на свою и на мою голову одновременно…

Кстати, если у кого-нибудь возникло впечатление, будто я душевно нездоров, страдаю маниями величия и преследования моего величия, – впечатление придется изменить. Несколько раз я обращался к незаинтересованным психиатрам. Здоров. Даже нет у меня признаков нервно-психического истощения, которые признаки обязаны были проявиться, – принимая во внимание бытовые и семейные обстоятельства, трудности устройства на новом месте.

Так что повторюсь: разозлили меня, вовремя не утешили – значит, извергну я накопленную за последние десять лет информацию . Ей-то я постараюсь придать общественный интерес, но и свои творческие возможности не ограничу.

Как сказал поэт-футурист, я знаю силу слов, я знаю слов набат. Действительно, Орфея за его произведения даже в подземное царство впустили и мертвую жену чуть было обратно не отдали. Но зато Пушкина не выпустили за рубеж для успешного излечения замастыренной аневризмы. А уж Мандельштама, вероятно, перепутав с Бабелем, и вовсе никуда не впускали и не выпускали.

Однако ж я, будучи оттуда – выпущен, а туда – впущен , изгаляюсь на бережочке: в мокрых портках, в раскисших картонных кандалах на правой щиколке и на левом предплечье, с неразборчивой татуирней – то ли «забуду», то ли «не забуду» – вдоль и поперек больной груди.

…Нетрудно будет впоследствии догадаться, что я намеревался сочинить нечто совершенно иное.

Но как я давно занимаюсь словами и даже умею изредка обмануть вдохновение (оно мне – про любовь, а я ему – о героических успехах всякого народа) – то пока из меня полезет , я спроворюсь рассказать об Анечке Розенкранц. Ее зовут не Анечка, а вдохновение мне на этот раз обмануть не удалось (оно мне – Анечку, а я ему – грязную политтайну. Да не тут-то было!). Неизбежно придет время для тайн, а если оно еще не пришло, то грех мне этим неприходом да не воспользоваться.

2

Анечка Розенкранц может быть определена вчерне как литературный бабасик . Параллельно она сражалась за свободную репатриацию евреев из Советского Союза.

Один психолог-популяризатор относит подобные характеристики к разряду «грубых прогнозов поведения». Согласен, для Анечки это не подойдет: грубо.

Но в таком случае, как ее аттестовать?

Уж не Дунька ли она Панаева, бросившая кроткого мужа, перешедшая к Некрасову, вводившая в эрекцию даже самого Добролюбова? И все это безобразие происходило на фоне гоголевского периода русской литературы, который длится и по сей холодный день и последнюю нашу ночь, – на фоне сиреневой с картинкой парижских мод обложки журнала «Современник». Да, разумеется. Но Анечка не такова, хотя насчет Добролюбова – это на нее похоже. Вводила.

Или какая-нибудь Жорж Занд в брюках, крикливая профура? Нет, никогда! Анечка терпеть не может брюк и очень-очень тихая.

Или, например, моя знакомая Лиля Ландесман. Ее изредка навещал милый друг Ванюха Разин – актер высшей категории; наволакивал за собою тучу поэтов-демократов, художников-нефигуративистов и читателей запрещенной к изготовлению литературы. А муж Лили – человек обеспеченный – ставил много водки, тресковой печени и колбасы.

Я по молодости Лилю не оценил, хоть и обомлевал от Ванюхиных рассказов:

– Она мне говорит: ты, Ванечка, настоящий алкоголик. А почему? – спрашиваю. А у тебя даже сперма пахнет коньяком!..

Но Лиле Ландесман было за сорок, и я – приведенный – стал волочиться за ее дочкой Светой, с мамиными жестокими, синими с лиловым подкатом, глазами.

Волочился-волочился, читал стихи смертельным голосом, сквозь который голос должна крепко проступать мужская сила, боль и напевность. Прочитал – и потопал в другую комнату, где заприметил зеркало: надо ж посмотреть, был ли у меня в чтении достаточно поэтский вид . Лиля пошла за мной, на что я не обратил должного внимания.

…Стою я возле зеркала, достал расческу, создаю на лбу непокорную прядь. И чую, что подошла сзади Лиля – я ее в зеркале увидел. Подошла и говорит:

– Витя, вы гениальный поэт.

Я продернулся весь, а Лиля продолжает:

– Какая сила , какая музыка , сколько аллитераций !

Да откуда же она знает, что именно этим и прекрасны мои стихотворения? Как она понимает !

– Я вам почитаю…

– Витик, не надо на «вы»! Неужели я такая взрослая ?

Завоет лес, встряхнется и завоет…

– Не надо сейчас, Витик… Я как-то уже ничего не воспринимаю…

– А я всегда воспринимаю стихи!

– Я не такая сильная, Витик…

И дышит на меня тресковой печенью.

Я опять принялся за непокорную прядь – застеснялся.

– Ты очень красивый мужчина .

Я повернулся к ней, собираясь сделать твердое и скорбное лицо, – но не успел. Какое там лицо! Лиля стала разворачивать мне ширинку, приговаривая:

– О, я хочу взять тебя всего в себя …

Ширинка была готова. За слегка закрытой дверью в гостиную муж слабым голосом цитировал сто тридцать третий экземпляр запрещенной периодики. Ванюха, приветствуя мою негу, запел любимую песню «А дело было на бану». Петь-то он пел, но мужа прижал тяжким плечом к стулу, чтобы не произошло мордобития. Чтобы он, Ванюха, не оказался в необходимости мужа поколотить.

Лиля приспустилась на коленки… И тогда громко влетела в комнату любви дочка Света – вся темно-розовая.

3

Вновь начинает обманывать меня вдохновение, а я – категорически отказываюсь. И в поисках спасения, уцепившись хоть за что подвернется, вернусь я к Анечке Розенкранц, бухнусь ей в ножки залысым лбом, ибо не к кому мне больше вернуться: Лили – нет, Ванюхи – нет, никого нет. Нету даже тайных агентов , которые непременно – ну непременно! – совершенно точно присутствовали на всех наших встречах. Нету! – нет никаких агентов – ни тайных, ни явных. Некому стихи почитать.

Осталась одна Анечка.

И потому вцеплюсь-ка я в эпизодически упомянутый сто тридцать третий экземпляр запрещенной периодики. На нем уже ни хрена не видать – до того он слабый, тусклый и сложенный в микроквадратики. Чувствует обладатель экземпляра вкус особенной смеси радости и гордости, но насладиться ими в полной мере не может. Знает он априорно, что кого-то вызывали и подвергали, но кого, куда и чему в точности, лишь догадывается – стерлись буковки.

Отвечал за периодику от первого до последнего экземпляра Святослав Плотников – первая Анечкина настоящая любовь. Он, Плотников, не один отвечал, а может, и не отвечал, но он защищал права человека и был – первая любовь. И, забегая вперед, путая милую мне паутину: «родился (ась) – жил (а) – умер (ла)», – вторгаюсь я поддельным мемуаром в Анечкину жизнь: у Плотникова я ее впервые увидел, а она – увидела меня, но не узнала.

Был Святослав Плотников жильцом московской однокомнатной квартиры с прихожей и полукухней-полуванной где-то там – на Сивцевом Арбате угол Ново-Басманной, что по Кузнецкому Мосту. Проминал след на след у его подъезда один из трех постоянно прикрепленных к его делу тайных агентов. Тянулись к центральной аппаратной КГБ три кабеля – один потолще, два потоньше. Все три с плотниковской стороны заканчивались микрофонами, а с государственной – магнитофонами. Через вечер, как закон, дребезжала под его окном машина с вращающейся антенной – записывать беседы по вибрации стекол.