Олег Рой. - Амальгама счастья
Наконец, запыхавшись, Даша остановилась и изумленно повела вокруг глазами, в которых еще продолжали плясать солнечные зайчики. Не было вокруг поля, стогов сена, примятых цветов под ногами — под ними лежали теперь широкие мраморные ступени, уходящие вверх, к знакомой террасе, к высоким колоннам, рядом с которыми бились в окнах кружевные занавески.
— Мы снова здесь — почему, Марио? Почему вечно этот дом, и высокие ступени, и белая терраса — у нас на пути?…
— Где ж нам еще быть? — тихо ответил ей мужчина, и беспечное веселье ушло из его взгляда: он стал сосредоточенным и серьезным, словно это не он только что мчался за Дашей по огромному полю. — Все всегда возвращаются к Дому — разве ты этого не знала?
— Но это не наш дом, — почти робко возразила девушка, ступая следом за ним и поднимаясь по ступеням медленно, нехотя. Что-то противилось в ней этому торжественному подъему, и, проницательно почувствовав это, Марио сказал просто и ласково:
— Тебе не обязательно заходить туда, внутрь. Ты права: этот Дом пока еще не твой, и ты отвергаешь его, потому что он отвергает тебя. Не будем торопиться. Когда-нибудь…
Он не договорил, будто спохватившись, что произнес что-то лишнее, и смутная тень набежала на его лицо. Они молча дошли до последней ступени (Даша глянула вниз, и у нее неожиданно захватило дух — так высока показалась терраса, на которой они стояли теперь, словно паря над миром) и присели за круглым столиком, отдыхая в прохладе вьющегося по стенам плюща. Перед ними стояла большая тарелка, полная вишен; Марио взял одну и поднес к Дашиным губам, и она, опять не отрывая от него взгляда, надкусила сочную ягоду белыми крепкими зубами. Сок брызнул мириадами ярких капелек, Даша зажмурила глаза, вновь ощущая под ресницами жар солнца, и пурпурное марево заволокло все вокруг, сделав ее мир цветным и звонким…
— Как тогда… — услышала она голос Марио, чуть хриплый от скрытого, потаенного желания, и вздрогнула, ощутив ответное чувство — слишком прекрасное, чтобы быть истиной. — Как в то лето. Только на тебе было голубое платье, и на губах — холодное мороженое… Ты вся была прохладной, акварельной, почти морозной. А сейчас — вишни, жар солнца и смуглый румянец. И улыбка — призывная, теплая… Ты никогда не улыбалась так в Женеве.
— Я никогда не улыбалась так… не только в Женеве. Никому не улыбалась, — прошептала Даша и вся подалась вперед, чтобы быть к нему ближе. Но мужчина поднял руку в странном жесте предостережения, и она удивилась его мгновенной отстраненности.
— Я не хочу, чтобы ты… говорила так, — с усилием вымолвил он. — Не нужно лгать мне — это бессмысленно здесь.
— Это не ложь, — возмутилась было Даша, но порыв ее замер и сник, когда Марио быстро прикрыл ей рот ладонью, словно призывая к молчанию. Они смотрели друг на друга, и девушка молча, сердцем торопливо говорила: «Это другое, другое, все было иначе. Я не сказала, что никого не любила — это и в самом деле было бы неправдой. Но ты говорил об улыбке, улыбке сердца, и я расскажу тебе то, что почувствовала при твоих словах…» И, словно он мог ее слышать, Марио улыбнулся и ответил на таинственный зов ее души:
— Ты все мне расскажешь… когда-нибудь. Мы всегда должны любить тех, кого любили, не правда ли? Я не ревную. И знаю, что не ревнуешь ты. Здесь просто нельзя ревновать — как нельзя воровать, и обманывать, и делать подлости…
— Тогда этот мир прекрасен, — с легким чувством недоверия сказала Даша.
— Он не может быть иным, — пожал плечами Марио. — Ив этом нет ни достоинства, ни достижения. Только так — и никак иначе… Мне трудно объяснить тебе.
— Но я хочу понять. — Она торопилась, чувствуя, что понимание ускользает от нее, и пытаясь охватить сознанием то, что было давно уже ясно для Марио. Сотни невысказанных вопросов трепетали на ее губах, и она попросила почти помимо своей воли: — Помоги мне, прошу тебя. Я так хочу быть с тобой!
Он сжал ее руку, и Даша почувствовала в этом жесте нечто такое, что ни лучшей награды, ни большего счастья не могла бы пожелать ни одна женщина.
— Это самые прекрасные слова, которые я сегодня услышал.
— Только сегодня! — Дашины зеленоватые глаза заискрились лукавством, и он засмеялся, обнимая ее.
— А разве бывали другие дни? И я разговаривал с другими женщинами?…
— Тебе лучше знать, — притворно вздохнула Даша. Вечная как мир игра между мужчиной и женщиной — с ее недомолвками, осторожными приближениями друг к другу и мгновенным бегством, мимолетными взглядами и медленно разгорающейся страстью*- эта вечная игра началась между ними, и актеры вышли на сцену, произнося свои роли словно в первый раз, импровизируя на ходу.
Они перебрасывались словами, ели вишни и время от времени улыбались друг другу. А потом вдруг на их столик, где плясали узорные тени от листьев, упала другая тень — большаяи тяжелая. Это не было тучей — на небе не оказалось ни облачка, — и это не было человеком: терраса выглядела по-прежнему пустынной, и никто не стоял рядом с ними, закрывая им солнце. Но тень все росла и ширилась; Дашино сердце сжала смутная печаль, и, бросив взгляд на лицо Марио, она заметила, как заострились и сделались суше его черты. Поддерживать разговор стало все труднее, и мало-помалу слова замерли, как замирает вечером вдали звон церковных колоколов.
— Похолодало, — сказала наконец девушка, чтобы сказать хоть что-нибудь и нарушить внезапно возникшее между ними молчание. Она зябко повела плечами и увидела, как сидевший напротив человек покачал головой и слегка отвернулся. Он смотрел теперь не на Дашу, а странно — искоса и вниз, как будто избегая встретиться с ней глазами. И, проследив за его взглядом, она заметила там, внизу, на широких ступенях, силуэт женщины.
Незнакомка сидела к ним спиной; что-то трудное, напряженное было в ее сгорбленной позе — и что-то смутно знакомое, почти родное при этом. Казалось, надо было лишь всмотреться попристальней, чтобы узнать в ней давно потерянного друга; и Даша так и сделала, но, сколько ни напрягала она память, неподвижный образ не становился ни ближе, ни понятней. Тогда она встала и, не оглянувшись на Марио, тихо пошла вниз. И, точно выполняя неведомо кем данную команду, тихо и послушно пошел вслед за ней Марио, а женщина на ступенях, медленно поднявшись, двинулась им навстречу.
Странно, как долго пришлось им идти. Лестница вдруг показалась Даше бесконечной, а белый мрамор под ногами — холодным, точно покрытым снегом. Маленькая фигурка внизу никак не хотела увеличиваться и оставалась отчаянно далекой, как ни старалась Даша приблизиться к ней. Вдруг кто-то положил руку сзади ей на плечо, и она услышала голос Марио:
— Ты зря торопишься. От нас ничего не зависит, carissima… Она сама должна подняться сюда.
— Ты знаешь ее? — собственный голос показался ей слабым, неуверенным, почти незнакомым.
— Знаю — здесь все знакомы со всеми… И ты ее знаешь.
Что-то произошло со ступенями: они успокоились, привычно улеглись под ногами, и теперь Даша могла разглядеть каждую щербинку на светлом знакомом мраморе. Женская фигура оказалась вдруг совсем рядом, Даша охватила взглядом ее лицо, постаревшее, но уже не такое измученное, каким она видела его совсем недавно, — и мгновенно успокоилась, ощутив наконец во всем и смысл, и логику.
— Лариса?… — едва слышно окликнула она подругу, и та улыбнулась ей радостной, освобожденной, немного застенчивой улыбкой — совсем не той измученной тенью улыбки, как недавно, на серой казенной койке больнице, где все пропитано запахом безнадежности и смерти… Они стояли почти вплотную, разглядывая друг друга, как будто виделись впервые, и прошло несколько минут, прежде чем Лариса отозвалась:
— Здесь так хорошо, правда? Я никогда не видела такого леса. Смотри: все белое, прозрачное от берез, а мох под ногами такой мягкий-мягкий, и так чудесно поют птицы… Как хорошо, господи! — И, запрокинув голову назад, она замерла на ступенях.
Лес?… Не веря своим ушам, Даша потрясенно оглянулась на Марио, но тот приложил палец к губам, словно призывая ее не спорить, настаивая на молчании, и она поняла, что Зазеркалье дает каждому что-то свое, особенное, самое нужное — и все видят эту страну разной и вечно непохожей на самое себя… Так и стояли они молча, боясь нарушить Ларисино забытье и ничего не говоря друг другу. Наконец вновь пришедшая встрепенулась и, взглянув на Дашу в упор широко открытыми глазами, сказала:
