Надежда - Шевченко Лариса Яковлевна
Сначала я шла достаточно спокойно, но, когда проходила мимо сельсовета, разволновалась так, что идти не могла. Тело зудело, ноги не слушались. Мысли в голове, будто только проснулись, наскакивали на меня злыми петухами, больно клевали сердце: «Если мать узнает, жди крупного разговора. Кляча ненасытная! Влипла по чистому недоразумению? Опять доверчивость подвела? Пришло время сознаться, что не настал еще черед мне умнеть».
Рая сердилась, тащила меня за руку, а я с трудом переставляла ватные ноги и мысленно искала себе оправдание. Вот и наша хата. Подруга направилась к своему дому, а я осторожно открыла калитку и заглянула во двор. Никого. Слава Богу. Высыпала зерно посреди двора. Цыплята сначала с перепугу прыснули в разные стороны, а потом поспешно принялись клевать вкусную еду. Куры, хотя их никто не звал, вмиг слетелись из всех углов. Бабушка, услышав шум крыльев, вышла на крыльцо, а я прошмыгнула на кухню. Отец с матерью обедали. Бабушка вернулась со двора и как-то очень оcторожно спросила:
— Ты, что ли, курочек решила побаловать зерном?
Родители переглянулись. Мое сердечко мелко задрожало. Я тихо пролепетала:
— Рая тоже брала. И старушки. Нам же колхоз платит неправильно. Мы хорошо работаем.
— Мимо сельсовета шла? — озабоченно спросил отец.
— Да.
— А если бы остановили? Ты представляешь наше положение? Наверное, подумала: авось да небось?
— Воровство ничем нельзя оправдать. Когда человек привыкает свою вину на другого перекладывать, он превращается в преступника. Не сворачивай с пути истинного. Веди себя, как подобает, своей головой думай, — тихо сказала бабушка.
В голове закрутилась страшная картина: я стою перед толпой селян, а парторг колхоза тычет в меня пальцем и кричит в рупор: «Пионерка, дочь директора школы — воровка! Позор на всю Европу!.. Как мне теперь, несчастной, жить, горе мыкать? Как в глаза людям смотреть?»
Вне себя от ужаса опрометью выбежала из хаты. В висках стучало. Во рту пересохло. Ноги дрожали. Слезы брызгали. Через некоторое время за сарай пришла бабушка и холодно спросила:
— Целый день обещала работать?
— Да, — понуро ответила я.
— Ну, иди, подружки, наверное, заждались, — сказала она спокойно, но опечаленно, и подала сверток с едой.
Я поплелась на ток. То были часы полные страданий, томительного ожидания, мучительного самобичевания.
Вечером за ужином родители разговаривали о завтрашних планах. Бабушка возилась на кухне. Коля читал. Все вели себя так, будто ничего не случилось. А я все переживала: «Произошло ужасное, жуткое! Почему поддалась уговору? Я же была уверена, что никогда в жизни не смогу своровать. Позор! А если в школе узнают? Господи, помоги Рае забыть об этой истории. Разошлись-разъехались наши с ней пути-дорожки. Я больше никогда так не сделаю! Оплошала. Промашка вышла. Безвинно пострадала. «Не лукавь! Сознайся не ради красного словца, а ради крепости духа», — так говорила когда-то бабушка. Виновата!»
Лежа в постели, снова скулила: «Господи, смилостивься, снизойди! Витек, ты тоже меня презираешь? Мне гадко, словно кто-то зазря наотмашь по лицу отхлестал. Страх напрочь одолел. Каюсь, а стыд все равно неотступно следует за мной. Сама не своя. Беда на шее словно камень висит. А еще говорят: «Добро наживать, худо забывать». Видно не про мой случай эта поговорка. Не про воровство она. Время вспять не повернешь, дела плохие из памяти не вымараешь. Я исправлюсь! Витек, ты веришь мне? Правда?»
Долго мучилась, не в силах прогнать тошнотворные мысли. А потом провалилась в сон, будто в глубокую черную яму.
УРОК НА ВСЮ ЖИЗНЬ
Сегодня у бабушки разболелись ноги, и мне пришлось самой провожать корову в стадо и отводить на луг теленка. Я опоздала на работу, и подружки уехали в поле без меня. Напросилась в бригаду к малознакомым девочкам с улицы Барановка. Компания оказалась веселой, бесшабашной. Машина мчалась по ухабам, а девочки орали частушки, бесились и толкали друг друга. Я сначала с беспокойством смотрела на происходящее, а потом, поддавшись всеобщему веселью, приняла бурное участие в развлечениях.
Комбайнер оказался непутевым. Он то лежал под своим «агрегатом» и лясы точил, то ремонтировал свою «развалюху». До обеда мы успели сделать только одну ходку на ток. Не обошлось без приключений. Мы так расшалились на зерне, что я забыла про осторожность. Шофер гнал машину с яростным удовольствием. На поворотах пшеница янтарной волной выплескивалась на дорогу, а девчонки с визгом и хохотом цеплялись за борта. Я плохо знала маршрут. Когда машину на очередном крутом вираже тряхнуло и одновременно занесло, я вдруг почувствовала, что мое тело не просто летит по воздуху, оно уже за бортом! Конечно, я крепко держалась за доски, но болью взвыли вывернутые плечевые суставы, и ноги взлетели выше головы. Девочки успели поймать меня за длинный «хвост» платья. Я сильно ударилась о борт кузова, но даже не вскрикнула. Все произошло в две секунды. Страх и волнение потом навалились, когда я тихо лежала, закопанная по шею в зерне. Девчонки тоже угомонились. Я все же нашла силы поблагодарить их за спасение и закрыла глаза. Слез не стеснялась.
Когда разгрузились на току, я хотела уйти домой, считая день пропащим, но девчонки пообещали сводить меня в старый заброшенный колхозный сад, который находился всего в километре от поля. Упоминание о любимых желтых сливах заставило меня остаться.
Подъехали к комбайну, а Петрин опять «чинится». Сходили в сад, нарвали полные подолы слив. Угостили мужчин. Сидим под деревьями, всласть уплетаем фрукты с хлебом, а комбайнер с любопытством разглядывает нас и развязно так говорит:
— Хороши молодухи!
— Кто вам больше нравится? — вдруг ляпнула я сдуру.
— На мордашку ты, а по фигуре вот та, Ленка. Ядреная она для двенадцати лет. Резвая, бойкая к тому ж.
В первую секунду я растаяла от удовольствия, но уже в следующую почувствовала неловкость, смутилась и молча презрительно обругала себя: «Достоинство нынче у меня не в почете? Это у меня от дефицита ума или воспитанности? Видела бы сейчас меня бабушка! От стыда под землю провалилась бы».
Наконец комбайн пошел по кругу, и мы полезли в машину затыкать соломой дыры разболтанного кузова. Комбайнер высыпал первый бункер зерна в машину и запрыгнул к нам в кузов, будто бы помочь разгребать зерно, а сам начал руки распускать. Девчонки смущенно хихикали и прогоняли его.
Вдруг он схватил меня сзади в охапку как оберемок соломы и, жарко дыша, сильно прижал к себе. Сначала меня оторопь взяла. Я впервые столкнулась с проявлением столь возмутительного хамства. Никогда в голову не приходило, что кто-то может посметь тронуть меня. Пытаясь освободиться, я и так и сяк выкручивалась, потом уперлась острыми локтями в живот обидчика и со всей силы рванулась вперед. Но он не отпускал, а, напротив, скалясь, как бы дружески хлопнул меня ниже спины. Я ошалела от злости, еще раз яростно дернулась и вцепилась ему в запястье зубами. Комбайнер выругался и ослабил руки. Я вырвалась и заорала: «Будь ты неладен, дурак взрослый! Умом повредился, пень трухлявый?! Отчаль от меня подобру-поздорову, пока цел, а то худо будет!» А Петрин совсем обнаглел: непристойно захохотал и опять ко мне тянется, словно не видит моей злой решимости. Я взбеленилась и врезала ему, что было сил, ногою в пах. Комбайнер упал на зерно и, выражаясь трехэтажно, заорал:
— ...Чумная девка, наследства лишишь!
— Обормот чертов! Я вам не Шапена! Нечего трогать малолетних! У самого, небось, дети есть? Может, и девочки? Папаша хренов! А если вашу дочь кто захочет лапать, вы рады будете? Или чужих можно? Нравственный урод. Вы не человек — скотобаза чертова! Таких неуемных обезвреживать надо, — кричала я в запале. Откуда и слова такие брались?
— Хватит паясничать! Прекрати канонаду! Вот бесенок! Чья такая привередливая и языкатая выискалась? — раздосадованно спросил комбайнер, придя в себя.
— Директорова, — ответили девочки.
