Лахезис - Дубов Юлий Анатольевич
Произошло это как раз на Первое мая. С утра Вера Семеновна и Фролыч поехали на кладбище к могиле Петра Авдеевича, а вечером позвали гостей. Не помню сейчас, почему не пришли мои предки, так что я был один, еще пришел Николай Федорович, двое незнакомых мне военных в штатском и Людка с родителями.
В коротком перерыве между холодными закусками и горячим было объявлено о будущей свадьбе, что назначается она на осень и что немедленно после молодожены уедут на две недели в свадебное путешествие в Венгрию. А Вера Семеновна предложила выпить сперва за счастье молодых, а потом — сразу же и не садясь — за настоящих друзей, которых так мало, но которые так нужны и так помогают.
Это она, конечно, Николая Федоровича имела в виду, но и меня тоже. Я так думаю.
Мне кажется, что когда отцу Наташки-маленькой на суде объявили, что его расстреляют, он то же самое почувствовал, что и я в тот момент. Он, конечно, понимал, что его непременно должны расстрелять, но одно дело понимать, и совсем другое — вдруг услышать, что вот так будет, и что это окончательно и не подлежит никакому пересмотру. В этот момент будто ватной дубиной по голове ударяют, и сразу перестаешь слышать, что происходит вокруг.
Я ведь никаких надежд и не питал, понимал прекрасно, что Людка не для меня, что она Фролыча любит, но, пока она его только и любила, а он на это внимания не обращал, мне как-то… спокойно, что ли, было. Вроде как если она ничья, то это значит, что хоть на немножко, но моя. А теперь это все кончилось.
Я понимал, что и для Фролыча это самый наилучший вариант, и для нее — мечта всей ее жизни, поэтому как настоящий друг должен был только радоваться, что так все закончилось.
Я потом уже научился этому радоваться. Постепенно, не сразу.
А на свадьбе у них я был свидетелем со стороны жениха, и чуть всю свадьбу не испортил, потому что в первый раз напился по-настоящему. То есть я и раньше выпивал, как водится, но так, чтобы до полного беспамятства — ни разу. Единственно помню, как я вроде как начал тост говорить и стоял при этом рядом с Фролычем и Людкой в белом платье, а потом все закружилось, и я оказался на полу. Помню, что Людка на меня с каким-то таким ужасом смотрела, а потом я вырубился и больше ничего не помню.
Через два дня после свадьбы, когда они уже уехали в Венгрию, меня Вера Семеновна в подъезде встретила и сказала:
— Не умеешь пить — не пей. Извиняться за тебя пришлось перед гостями.
Орленок Эд и разбуженное лихо
Сегодня с утра смотрел в окно. У меня с краю есть небольшая щель, и можно незаметно видеть, что там снаружи творится.
Там внизу, на засыпанной снегом лавке сидит сильно огорченный жизнью амбал. Он пьет пиво из большой двухлитровой пластиковой бутыли, чтобы хоть как-то залить тоску. Хлебнет, аккуратно крышку завинтит, пристроит бутыль у ног и начинает что-то бормотать себе под нос. Какой-то гад ему сильно испортил жизнь. Амбал, похоже, из-за этого всю ночь пил, а теперь просто приходит в себя посредством пива. И чем больше он приходит в себя, тем сильнее ему хочется поделиться с миром своим огорчением. Поэтому чем дольше он сидит, тем активнее бормочет.
Мне отсюда не слишком здорово слышно, но впечатление такое, что у человека серьезные проблемы на производстве. И ему решительно не хватает аудитории. Чтобы аудитория разделила его горе.
Только я подумал про аудиторию, как тут тебе и пожалуйста. Возникла аудитория в количестве одной пенсионерской единицы мужского пола. Только я бы такую аудиторию самому кровавому врагу не пожелал. Красномордый дубленочный общественник. Если по физиономии судить, то в прошлом вохра какая-нибудь. А если по одежке, то бывший профсоюзный деятель из какого-нибудь министерства местной промышленности. Ему очень не нравится, что непорядок. Во-первых, безобразный пьяный на территории. Во-вторых, продолжает усугублять. А в третьих, расселся нахально на спинке скамейки, а грязные конечности свои расставил на сиденье.
Общественник пристроился на безопасном расстоянии и грозится милицию вызвать. Руками машет. А амбал на него — ноль внимания. Так и общаются в два голоса, общественник — орет, а амбал — бормочет. Дуэт.
Был бы этот профсоюзный вохровец нормальным человеком, он, вместо того чтобы разводить дуэты, давно пошел бы к себе домой и вызвал по телефону участкового. Но он простых путей не ищет. Ему, скорее всего, и не надо вовсе, чтобы амбала забрали в каталажку. Ему хочется всему миру свою приниципиальность и безудержную отвагу продемонстрировать. Чтобы весь дом знал, что есть такой Петр Петрович Добчинский, который никакому антисанитарному хулигану спуску не даст. И чем больше он машет руками, тем больше распаляется и уже начал потихоньку расстояние между собой и скамейкой сокращать.
Это он зря. Это он очень неосторожно поступает. Амбал и так огорчен до крайности.
Ну вот. До амбала дошло, что тут рядом какой-то клоп выступает с претензиями. Перестал бормотать и начал внимательно вглядываться. Фокусирует зрение. Если сфокусирует, деду хана.
Сфокусировал. Сложил правую лапу в кулак, вытянул вперед и как рявкнет:
— Ну ты, сучье вымя, подь суды! Ткнись рылом. И по-шелнах!
Общественник даже подскочил от ярости. Не ждал он, что его прилюдно обзовут сучьим выменем. Раньше, видать, все больше по имени-отчеству величали. Очень оскорбился.
— Да я! — орет. — Да ты! Да мы!
Амбал — хоть и пьяный в хлам — но очень убедительно изобразил рывок со скамейки. Общественник так резво отскочил, что не удержался и плюхнулся в сугроб. Рядом урна стояла, так он ее зацепил и опрокинул. Сидит в сугробе, на ногах — урна, вокруг полно всякого дерьма, из урны вывалившегося. Амбал ржет во всю свою богатырскую мощь..
Трагическая история разворачивается прямо на глазах. Самое время общественнику валить домой под надежную защиту бронированной двери и оттуда звонить в отделение милиции, соскребая с себя налипший мусор. Но это уже безнадежно. Весь дом видел, как унизили борца за правое дело, и отступать теперь никак нельзя. Сейчас этот кретин полезет на амбала.
Так и есть. Встал и решительным шагом двинулся вперед. В атаку. За Родину, за Сталина. «Броня крепка, и танки наши быстры». «Ярость благородная вскипает как волна».
Но амбал попался добродушный. Он крови не жаждет. Не рвет на куски старческий организм, не топчет деда ногами. Он дождался, пока дед приблизился к скамейке, и изображать уже ничего не стал, а просто с легкостью спрыгнул ему навстречу, приблизившись почти вплотную. Дед этого настолько не ожидал, что снова сел. Практически упал к ногам хулиганствующего субъекта.
Это он от неожиданности сел, вовсе не потому что был хоть как-то травмирован. Сел, но не сдался. Пошарил в кармане и выудил оттуда милицейский свисток. Это он зря. Потому что даже самый добродушный алкаш на эти звуки реагирует очень даже болезненно. В какое-то мгновение он развернулся, и свисток улетел в кусты. Амбал схватил деда за грудки, приподнял как перышко, водрузил на скамейку и что-то ему втолковывает. Мне видно из моего наблюдательного пункта, как у деда цвет лица меняется с кирпично-красного на синевато-бледный и обратно.
Что такое интересное объясняет амбал пенсионеру, мне отсюда не слышно, но действуют на него эти слова по-сильнее, чем про сучье вымя, — он прямо на глазах обмякает и уже почти висит на руках у амбала.
Потом амбал его отпустил и показал куда-то в сторону своим сосисочьим пальцем. Дед покорно закивал, поковылял неверной походкой к кустам, долго там копался и снова вернулся к амбалу. Протягивает ему облепленный снегом милицейский свисток и слегка приседает при этом от внезапно пробудившейся почтительности перед грубой силой.
Амбал подношение принял, сунул в карман, развернул "деда в сторону улицы, еще что-то сказал повелительно и снова устроился на скамейке, а дед потрусил в указанном направлении. Минут через десять вернулся с полиэтиленовым пакетом.
