Орнамент - Шикула Винцент
Все это я написал Эве в письме. Но письмо не отправил. А снова поехал в Бруски.
Эва повела меня к брату Йожо. Он жил не в Брусках, а в соседней деревне. Раньше она мне частенько о нем говорила, знал я его и по рассказам Йожо, а потому встретиться с ним мне было интересно. Но в последний момент пришло в голову, что это не просто интерес, а какое-то навязчивое любопытство, которое в других людях мне бы наверняка не понравилось. Захотелось даже отказаться от этого посещения. Но Эва сказала, что, наверное, будет хорошо, если я познакомлюсь с Рудо, может, он что-нибудь через меня передаст для Йожо. Ну, нет, Йожо об этом знать не надо!
Когда я в первый раз пришел в патуцовский дом, Рудо не мог даже догадываться, кого привела к ним Эва. Ему это было как будто безразлично. Он сидел за столом и что-то читал. На миг поднял голову, и, не вставая, посмотрел, кто вошел. Потом снова склонился над книгой, пересчитал страницы, которые ему еще надо было прочитать, и только тогда встал, как бы в знак приветствия. Я думал, надо будет ему представиться, но он был из не тех, кто спешит каждому человеку сразу же пожать руку и узнать, как его зовут. С минуту он глядел на Эву, потом повернулся ко мне, улыбнулся и подмигнул, словно желая показать, что заметил меня, знает, что я тут.
— Рудо, кто это пришел? — послышалось с кровати. На одеяло в красную полоску высунулась костлявая рука с длинными пальцами.
— Опять любопытничаете, все вам знать надо. — Он слегка мотнул головой и снова подмигнул, на этот раз Эве.
— Юлка, это ты?
— Какая еще Юлка? Пусть только попробует прийти, увидите, как я ее отсюда вымету! — Он взял со стола хлопушку для мух и с силой замахнулся, будто действительно хотел кого-то ударить.
Эва подошла к кровати. — Крестная, это я.
— Ой! Эвочка! Навестить меня пришла?
— Как вы себя чувствуете?
— Плохо, Эвочка, плохо, — пожаловалась она. — Просто мочи моей нет. Каждый день меня этот человек изводит, по весне, видно, и помру уже.
— Это вы-то помрете?! — насмехался над ней Рудо. — Да вас хоронить некому будет. Вы последняя уйдете.
— Вот, слышишь? — вздохнула она. — И так он со мной каждый день. Только глаза утром открою, а он уж и подкусывает.
— А вы их и не закрываете, — отвечал Рудо. — Все время только ко мне и цепляетесь. Все время вам что-нибудь нужно. Даже ночью. Думаете, мне спать не хочется? А она все кричит, злится. На поводке бы меня водила. Ага! Вот вам, фигу!
— Как это ты разговариваешь? — возмутилась Эва. — Разве так с больным человеком разговаривают?
— Эвочка, милая, если увидишься с Йожко, все ему расскажи. И если умру, все равно расскажи. Как он мне… Вот хоть сегодня. Кидался в меня. — И она начала плакать.
— Ну, подожди же! — погрозила ему Эва.
— Думаешь, я боюсь? — смеялся ей в глаза Рудо. — Все время братом меня пугает. Да разве он ее не знает? Она же с самой войны так жалуется. Не слушайте ее! Если есть, кому ее слушать, она заводится надолго. Постоянно она устает, только рот у нее не устает. Да, вот хоть сегодня, чистил я картошку, так она все про нее выспрашивала, не мерзлая ли. Нет, говорю, четыре раза ей повторил. А она снова и снова. Ну, я ей одну и бросил, чтобы сама поглядела.
— Хоть бы не рассказывал, — заметила Эва.
— Не смеши! У нее же ничего такого нет. Привыкла плакать, вот и плачет. А мне все время это слушать? У нее ни на что сил нет. Даже сесть не может. Когда хочет сесть, всегда меня зовет, чтобы я подошел помочь. А сегодня и без меня села, потому что разозлилась и хотела эту картошку мне назад кинуть.
— Бесстыжие твои глаза! — вскрикнула старушка и, позабывшись или словно желая подтвердить слова Рудо, приподнялась, а потом всем телом перекинулась вперед. По обе стороны ее лица свисали седые космы, глаза горели злобой, губы искривились, и из ее уст полился поток ядовитых слов и ругательств.
— И кто тут бесстыжий! — он глянул на мать, ожидая продолжения, потом сел за стол и стал поигрывать хлопушкой.
Старушка снова расплакалась. Эва наклонилась к ней, погладила по волосам, а потом осторожно повалила на подушку.
Я по-прежнему стоял в дверях, некому было предложить мне сесть. Не зная, как вести себя при таком разговоре, я хотел было намекнуть Эве, что нам пора убираться отсюда.
Немного успокоившись, старуха снова приподняла голову, посмотрела на меня и спросила: — Эвочка, а кто этот человек?
Рудо направил в ее сторону хлопушку и слегка погрозил ею.
— Это мой приятель, — отвечала Эва.
Потом Рудо жестом пригласил меня присесть и не обращать внимания на старуху. Я сел.
Рудо чувствовал себя неловко, и все время оборачивался ко мне, словно стыдясь за свою мать или ожидая поддержки. Когда ему уже стало невмоготу, он поднялся, вынул из шкафа флейту и прежде чем начать играть, снова подмигнул мне и лукаво улыбнулся. Он выдул из инструмента несколько писклявых тонов. Больная ненадолго утихла. Она заворочалась в постели, и поскольку сын не переставал играть, начала медленно приподнимать голову, так что я мог разглядеть ее лицо, которое своим выражением напомнило мне Йожо, когда на нем не было очков; не знаю, почему, она остановила взгляд именно на мне, показалось даже, что старушка сейчас засмеется, но она снова легла и стала причитать. Я был в растерянности. А ты наверняка это заметила. Обратившись к Рудо, ты принялась упрекать его в черствости, но он тебя не слушал. И продолжал играть.
Мать Йожо ненадолго прервала свой плач и снова спросила: — Эвочка, кто этот человек?
Ответа она не получила, поскольку в центре внимания был теперь Рудо.
Старуха рассвирепела. Над красно-полосатым одеялом снова появилось осунувшееся лицо, ее недобрый взгляд опять устремился сначала на меня, а потом уперся в Рудо, но тот не стал обращать на нее внимания. Тогда она сжала кулаки и начала давиться ядовитыми словами: она выхаркивала и выплевывала их, брызжа слюной, но ее слова производили обратное действие: чем злее они были, тем радостнее звучала мелодия флейты. Вдруг во взгляде матери промелькнуло злобное желание попрекнуть сына его горбом, который когда-то сама породила, а теперь готова была навсегда выблевать из себя через уста, но она тут же испугалась собственной мысли, не высказала ее, а только завыла, и были в этом вое: и жалость, и горечь, и ненависть.
Рудо стоял посреди комнаты, немного наклонившись, с головой, повернутой вбок, с горящими глазами. Казалось, что он дует в флейту носом. Локтем левой руки он словно обнимал свой горб. Пальцы легко касались отверстий и бегали по клапанам, вторившим мелодии тихими щелчками. Он играл и не дал отвлечь себя от игры, даже когда мы уходили.
Тем временем на улице стемнело. Мы шли пешком до Брусок. Рудо словно сопровождал нас игрой на флейте. Мелодия, которую он начал играть перед нашим уходом, отзывалась в ушах, от нее невозможно было избавиться. Несколько раз я даже принимался ее насвистывать. Ты сетовала, что отношения между Рудо и крестной с каждым днем становятся все хуже, но потом задумчиво умолкала, а я, наоборот, слишком разговорился, поскольку ты меня не прерывала. Однако на разговоре я не очень-то сосредоточивался. Иногда я даже не замечал, что говорю; так бывает, когда у нас в голове накапливается столько мыслей, что мы не в состоянии упорядочить их по степени важности, порой говорим о чем-то второстепенном и незначительном, а нечто, о чем следовало бы сказать, остается в нас, возможно, мы никогда уже о нем и не вспомним, да и тот, другой, пусть даже у него будет сколь угодно благоприятный случай пробудить в нас это нечто, не догадывается о благоприятности случая и не знает, о чем надо спросить, и в результате это нечто, что было когда-то главным, вспоминается позднее как второстепенное, если только вовсе не забылось или будет забыто навсегда. Вот и сегодня у меня столько ответов и столько вопросов, но вместо того, чтобы отвечать и спрашивать, я решил рассказать какую-то бестолковую историю, будто для меня совсем неважно, слушает ли меня кто-нибудь и не попал ли этот слушающий в еще большую передрягу, чем я. И все-таки я хочу, во что бы то ни стало, закончить свой рассказ.
