Орнамент - Шикула Винцент
— Это мой приятель, — представил ты меня. Она улыбнулась и сначала протянула мне белье, которое тут же взяла одна из девочек, и только потом мы пожали друг другу руки.
Было заметно, что она недовольна своим видом, потому что все время сновала туда-сюда и, наконец, сказала, что ей пора привести себя в порядок.
А ты между тем успел разлить по стопкам, кажется, сливовицу, и произнес: — Ну, будь здоров!
Мы втроем выпили, Йожка убежала, а мне пришло в голову, что и у Йожо были несколько дней назад именины, а мы забыли отметить. Ты снова упомянул, что два года жил в Подолинце и по тому, с каким кислым видом ты это говорил, я понял, что тебе там не нравилось. Или ты был не в духе оттого, что я выбрал для визита такую неподходящую минуту? Ну, будем здоровы! Дальше все пошло само собой. За несколько минут мы успели выпить по пять или шесть стопок, а ты за это время нисколько не изменился, порой только ронял, что вы идете поздравить какого-то знакомого, но каждый раз ты махал рукой, явно давая мне понять, что это всего лишь неприятная обязанность. Но девочкам не терпелось пойти в гости, особенно младшая не могла дождаться, когда я, наконец, уйду.
Когда она стала уж слишком надоедать, ты нагнулся к ней: — Иди к мамочке!
Мне показалось, она послушалась тебя неохотно. — Не сердись, Матей, — повторил ты, не знаю в который уже раз. — Я действительно должен пойти поздравить этого своего знакомого.
— Само собой! Из-за чего тут сердиться?! — Я хотел было уйти, но тут в комнату вошла девочка, которую мы только минуту назад выпроводили, у нее развязалась туфелька. Я наклонился и туфельку ей завязал. И почувствовал, как кровь бросилась мне в лицо. Девочка следила за моими пальцами. Выпрямившись, я поймал твой взгляд, и было в нем нечто, чего я раньше не замечал. Как будто ты хотел выразить мне благодарность за маленькую услугу твоей дочке. Ты улыбнулся и дочке, и мне. Я сказал, что хотел бы попрощаться с твоей женой, но ты отмахнулся, заметив, что она переодевается и вызвался меня проводить. Ты отпер дверь, и прежде, чем мы вышли, на лестнице зажегся свет. Этажом ниже кто-то отчитывал ребенка, некоторые слова слышались вполне разборчиво. Улыбка, которая еще не совсем сошла с твоего лица, обозначилась более явно, словно ты только что заглянул в чужую квартиру, и все тебе там было знакомо, люди, речи и обстановка. Ты остановился, схватил меня за локоть и с минуту смотрел мне в лицо. Я был уверен, что ты ждешь от меня ответного приглашения зайти ко мне в гости, и всячески старался этого избежать, поэтому принялся спешно придумывать отговорку. — У меня так много дел, — сокрушенно вздохнул я и для большей верности снова упомянул про дипломную работу. Мне уже показалось, что ты начнешь меня упрекать, но вдруг ты понизил голос и спросил, не нуждаюсь ли я в чем. Я бы не удивился, если бы ты при этом стал озираться по сторонам. В полутьме зрачки твои расширились, а голос обрел неестественное звучание. — Если бы тебе случайно было что-то нужно…
Если бы меня не приводил в замешательство твой взгляд, я бы рассмеялся. Но вместо этого только покрутил головой. Над нами скрипнула дверь.
Катаринка выбежала в коридор. — Папочка, мама спрашивает, ты не знаешь, где расческа?
Ты не ответил ей. Наклонился ко мне, почти касаясь меня своим лбом. Ты ничего не говорил, только одной рукой стискивал мой локоть, а второй — плечо. — Ничего не хочешь мне сказать? — впился ты в меня глазами.
Я недоуменно смотрел на тебя. Потом ты покрутил головой и неожиданно зашагал вверх по лестнице. Но прежде чем зайти в свою квартиру, ты оглянулся и снова покрутил головой.
Вечерело. Я возвращался от Герибана. На улицах постепенно стихал шум, продавцы закрывали магазины, прохожие спешили в кафе, в пивные, в кино, в обшарпанные подъезды. Город был чист, высушен и продут ветром, от снега не осталось и следа. Дни бывали солнечные, но воздух все никак не согревался. Ночи стояли холодные, порой даже с морозцами. В прежние годы у дедули в парке уже были обрезаны деревья и декоративные кусты, но в этом году — ничего, он только сулил Святому Блажею, что нынешние именины не забудет. Еще хорошо, что из постели кое-как выкарабкался, два дня подряд я уже видел, как он трусит по парку, хотелось его окликнуть, но я был уверен, что он и так подойдет и бросит мне в окно камешек, но он — нет, даже не подождал, исчез раньше, чем я решился помахать ему рукой. Неужели он намерен и дальше на меня дуться? Я-то думал, мы уже помирились, а он вот как, стал меня избегать.
Собственно говоря, я направлялся к дедуле, но мне пришло в голову, что заодно можно было бы выполнить обещанное Герибану, а от Герибана я хотел сразу же побежать к дедуле. Но как-то это у меня не вышло. Герибан совсем сбил меня с толку, испортил мне весь вечер. Он вел себя так неестественно, что было очень не по себе. Что это он хотел мне сказать, когда вышел проводить меня? Неужели он вел себя так странно под действием алкоголя? Черт, от этого чокнутого всего можно ожидать!.. Он будто хотел намекнуть, что знает обо мне такое, чего другие не знают. Нужно сказать Йожо, что если… Войтех! Ты ко мне так просто не подберешься! Хорошо хоть, что есть отговорка. Эта проклятая дипломная работа! Ей-богу, Кукучин уже стал действовать мне на нервы. Как бы хотелось поскорее все это скинуть. Скоро Пасха, поеду домой, снова можно будет заехать в Бруски. Да! Нам написала Эва: «…Как вы поживаете? У вас все так же несет квашеной капустой? Принесите туда сосновых поленьев, говорят, они поглощают дурные запахи…» На следующей неделе сдам дипломную работу и сразу же отправлюсь к Эве. Но сначала надо бы поговорить с Йожо, а то, кажется, он уже начинает подозревать меня в том, что я с ней встречаюсь или хотел бы встречаться, или что-то затеваю у него за спиной. Наверняка он давно уже заметил, что мне нравится о ней говорить. Ну и что такого? Почему бы мне с ней и не встречаться? Почему бы и ему не отнестись к этому спокойно? В конце концов, если рассудить, я имею право делать, что захочу, и не обязан ни перед кем исповедоваться.
18По пятницам я всегда спешил в университет, потому что там меня ожидало письмо от Эвы. Мне не следовало бы этим слишком хвастаться, поскольку ее письма хоть и были адресованы мне, предназначались и Йожо. Но я из-за этого не расстраивался и с готовностью отвечал Эве: на одно ее письмо приходилось моих пять. Правда! Каждое мое письмо: куча слов! Выбери, что тебе нравится, построй из этого, что хочешь! Мне всякий раз хотелось произвести впечатление. Писал обо всем и ни о чем, критиковал театральные спектакли и концерты, оценивал выставки, поучал философов, журил поэтов, порой и сам поддавался минутному вдохновению и пробовал сочинять стихи, но в следующем письме сам над собой насмехался; я выдумывал, что умею рисовать и писать картины, что разбираюсь в астрономии, обладаю языковым чутьем, знаю, что такое марь и заболонь, не боюсь использовать такие слова, как пойма, окопник, лужанки, гарь, выселки, слова, которые в прошлом играли важную роль в топонимии этого края. Я писал все, что мне хотелось. Командовал словами, а иногда слова командовали мной. Я знаю, что между словами «строить» и «творить» огромная разница, но между «строением» и «сторожкой» часто разница лишь в размерах. Мы построим самое большое строение, дом, государство, церковь, монастырь… Построим стену, которую невозможно сдвинуть, туннель, сквозь который ничего не увидишь, мост, который не зашатается ни под какой тяжестью… Мы построим часовню, сторожку, скульптуру и картину… Построим, застроим, перестроим… Напишем роман! Сначала: по-, потом стро-, и уже готово: -им! Легко им строить! Построим сторожку, и врата ада ее не одолеют! Погоди, достроишься ты у меня! Строить и защищать свою родину будь готов! Мы живем на улице Молодых Строителей. Построим новую систему хозяйствования, перестроим мышление людей, застроим окно и будем смотреть… Выйду из сторожки, достану увеличительное стекло: мир передо мной затуманился. Надо поскорее о чем-нибудь вспомнить. Несколько Эвиных фраз: «Как вы поживаете? У вас все так же несет квашеной капустой? Принесите туда сосновых поленьев, говорят, они поглощают дурные запахи…» Мне снова есть о чем написать. «Милая Эва! Пару дней назад умер президент, а сразу после этого был день Святого Йозефа. Я поругался с Йожо. И очень жалею об этом. Мне необходимо тебя повидать. Я доберусь до Брусок раньше, чем это письмо. Хочу с тобой поговорить. В Брусках или в Трнаве, все равно. Какой-то Лабуда поехал в Татры отдохнуть, и родители велели ему сразу же после приезда написать. Он написал: Горы здесь зеленые — Лабуда. Твой отец — человек вспыльчивый. Когда-то (при капитализме) вы выкармливали черного поросенка, у которого в голове стала расти опухоль, потому вы повезли его в Трнаву на рынок. Кто же такого поросенка купит? И вы повезли его назад. Отец рассердился, схватил поросенка за ноги или за уши и — шварк, скинул его с воза, так что тот с горки вниз покатился. Шкварки ваши — поминай, как звали! Вот мне и веселее стало. Не сержусь на Йожо, да и он, наверно, на меня не сердится, но у меня постоянно такое чувство, будто он в чем-то меня подозревает. Наверно, думает, что я с тобой встречаюсь. Иногда я тоже так думаю; я встречаюсь с Эвой, хожу с ней, рядом с ней, при ней, езжу на поезде, смеюсь, сочиняю письма и снова смеюсь… Сижу в вокзальном ресторане, где продают холодный фасолевый суп, в окно видно распушившуюся ветёлку, на ней качаются воробьи, они танцуют над дощатым забором, с которого еще не облезла надпись „Смерть сионистам!“ Уже несколько раз спрашивали про меня в университете: Этот парень не еврей? Я не еврей, но рядом с нами была пашня Самуэля Нахтигаля, он смотрел на меня в детстве. А воробьи — просто так. Я еду, а Эва об этом не знает. Да! Ведь и Йожо — и он? — говорил, что напишет стихотворение. Стихи, хоть сейчас и весна, будут холодными, поскольку все кругом будет засыпано снегом. Откуда-то куда-то поедет поезд и застрянет в сугробах. Герой (мы говорим об эпическом стихотворении) выглянет из поезда и спросит: почему мы стоим? Потом выйдет и побредет по глубокому снегу к локомотиву. Машинист злится из-за того, что на станции отправления забыл купить сигареты, и что у них осталось мало угля, ругает кочегара, хотя знает, что в нехватке угля (и сигарет у машиниста) кочегар вовсе не повинен. Но тот особо и не переживает. Смеется, похлопывает приятеля по плечу, угощает его табачком, вспоминает прежние поездки и товарищей, старые вагоны и локомотивы, „болдуины“ и „гитлеровки“[15], в которых ехали на восток, на запад, на север, на юг… Братец ты мой! — обнимает он машиниста. Покуда меня видишь, слепоты не бойся! Герой уже почти возле паровоза, но тут его кто-то окликает: Почему вы вышли? Кондуктор! Хочу узнать, что делается снаружи. Пути замело. Сегодня мы дальше не двинемся. Так и будем здесь торчать? Чего мы ждем? Давайте снег отгребать! Надо дождаться военных. И, кроме того, у нас всего одна лопата. Было бы достаточно отгрести возле стрелок… Возле стрелок, возле стрелок?! — он не желает, чтобы кто-то его поучал. — Вы что, железнодорожник? Нет, — признается герой. Он хочет поговорить с кондуктором по-дружески, рассказывает, что давно не был дома, должен навестить семью и уже завтра вернуться назад. Кондуктор с минуту слушает, потом говорит: пройдите в вагон! Герой продолжает: у меня дома брат. Может, даже еще и сестра. Не знаю. Давно дома не был. Кондуктор кивает. Видно, что он привык к таким разговорам. Смотрите, другие кондукторы уже недовольны тем, что я тут с вами болтаю! Герой озирается. Действительно, вокруг просто тьма кондукторов, ему не верится, что все они из одного этого поезда. Снаружи довольно светло, однако все кондукторы мигают фонариками, подают друг другу сигналы, которых герой не понимает. Пройдите в вагон! — кричит кондуктор. — Зачем? Вы же сами говорите, что сегодня поезд дальше не пойдет. Пойдет или нет, это не ваше дело. Такой ответ человеку не по душе. А чье же? Чье это дело? Думаете, мне все равно, когда я приеду домой? Немедленно пройдите в вагон! Не пройду. Неспешно приближаются другие кондукторы, сверлят героя глазами, хотят во что бы то ни стало загнать его в вагон. Один из них ухмыляется и злорадно посвистывает. Вдали кто-то машет флажком. Что они, собственно, замышляют? Можно на таких людей положиться? Герой вдруг понимает, что им не очень-то важно, попадет он домой или нет, пожалуй, они бы даже предпочли, чтобы не попал. Он несется по сугробам, двое или трое бросаются ему вдогонку, но вскоре возвращаются. Герой бежит дальше. Оставим его, пусть себе бежит. Стихотворение или сказка еще не закончились».
