Я — твоё солнце - Павленко Мари
Мы направились к классу 234.
— Я всё правильно сделал? Ну, насчёт Элоизы?
— Да. Спасибо.
— Я сомневался, но надо было что-то делать.
А прийти к тебе домой я не мог — ты это чётко дала понять.
Я не стала развивать эту тему. Что угодно, лишь бы не говорить об Адель и её идеальной груди в форме круглых кабачков.
Виктор остановился в десяти метрах от класса и взял меня за плечи.
— Послушай, Дебо, мне жаль.
— Мне тоже, но ничего не поделаешь.
— Ты не поняла. Я хочу сказать, что сожалею обо… всём. Я…
Он провёл рукой по волосам. Не глядя на Виктора, я поправила его разболтавшийся синий шарф.
Мне нравится прикасаться к коже Виктора, даже просто случайно провести ладонью под воротом футболки.
— Всё в порядке, Виктор, не переживай.
— Я же не дурак! Ничего не в порядке. Всё так сложно для меня… Я…
— Посмотрите-ка! Мокрый котёнок!
Моя подруга Таня. Давно её не было слышно.
— Что, провела плохой-плохой сочельник? Бедная малышка Дебора…
Кучка не отстающих от неё ни на шаг девок захихикала. Это было выше моих сил.
— Знаешь что, Таня? Мне насрать на тебя и твоих идеальных подружек!
— О, котёнок подал голос…
— Заткнись, — глухо перебил её Виктор.
Тут Таня обмякла: Виктор редко с ней разговаривал, а теперь и вовсе открыл рот, чтобы рявкнуть в её насквозь проштукатуренное тональником лицо — с этим сложно смириться. На её лице изобразилось что-то вроде взрывоопасного несварения, готового в любую секунду обернуться диареей.
— Но я…
— ЗАТКНИСЬ! Закрой свой рот и оставь нас в покое. Иди поиграй в другом месте, ок?
Вокруг нас столпились ученики: весь коридор слушал, как Виктор отчитывал Таню.
— Ты никому не нравишься, Таня, ты глупая, злая, в тебе море презрения и агрессии, понимаешь? Так что замолчи, ок? Оставь нас в покое и замолчи! ЗАТКНИСЬ!
Открыв рот, я вытаращилась на Виктора.
— Лувиан, Гари, Дантес — за мной, сейчас же!
Мадам Шмино цокнула десятисантиметровыми каблуками. Ворот свитера только ещё больше подчёркивал сухое разъярённое выражение лица.
Она знаком пригласила войти в класс 234 и закрыла за нами дверь. Таня преувеличенно вздохнула:
— Мадам Шмино…
— О боже, в одном Виктор прав, Лувиан: помолчите!
Петрификус тоталус.
Таня почернела, как выхлопная труба. Мне даже захотелось обнять её, чтобы немного успокоить. Хотя нет, я пошутила.
— Мадемуазель Лувиан и месье Гари, достаньте свои дневники.
Оба подчинились.
— Каждый из вас остаётся на час после уроков.
— Но…
— Мадемуазель Лувиан, думаете, я не заметила, чем вы там занимались?
Выпятив вперёд грудь, Таня одеревенела.
И чем же?
— Травлей одноклассницы. Уверена, ваши родители обрадуются такой новости.
Раздался звонок, заглушив скрип ручек.
— Месье Гари, вас я попрошу больше не кричать и не браниться в коридоре.
— Простите меня, мадам.
— А теперь вышли.
Ожидая своей очереди, я старалась не улыбаться, глядя на Таню, которую вот-вот хватит удар.
— Мадемуазель Дантес.
— Да?
— Теперь у вас будет всего полчаса на обеденный перерыв по вторникам.
— Чё?! То есть… что?
— Вы наказаны как минимум на два месяца. Ваш отец в курсе.
— Но… я ничего не сделала! Это несправедливо!
— Успокойтесь, Дебора. Речь не о настоящем наказании. Некоторые преподаватели решили подтянуть вас по своим предметам. Всё на добровольной основе.
— А…
Мне должно было полегчать?
— Месье Думаку, мне и некоторым другим учителям кажется необходимым поддержать вас в такой ситуации. Вы уже доказали, что обладаете огромным желанием учиться и добиваться успехов, и было бы жаль растратить впустую такой энтузиазм.
Месье Думак… На помощь! От одной только мысли остаться с ним наедине у меня мурашки по спине побежали. Кто ещё?
Мадам Шмино перечислила имена: мне придётся теперь заниматься дополнительно историей, географией, философией, английским и немецким.
— Такой расклад вас устраивает?
— Да. Спасибо.
— Отлично. Начнём с завтрашнего дня. А теперь впустите остальных.
Еле волоча ноги, я пошла открывать дверь. Теорема была повсюду: она таилась за каждым углом Питомника. Когда уже она оставит меня в покое и начнёт отравлять жизнь кому-нибудь другому?
Я сделала дубликат ключей для Джамаля: если вдруг что-нибудь случится, он позаботится об Изи-доре. На выходе из Питомника он чмокнул меня и удалился вместе с Виктором — парнем, который, сам того не зная, разбил ему сердце.
Я пообедала с Элоизой в нашей кафешке с супами, как в старые добрые времена, но на этот раз я угощала — спасибо, бабуля.
Я рассказала Элоизе обо всём: о нашей унизительной болтовне в сквере, о вечеринке у Эрванна, на которую меня не пригласили, о Джамале и Викторе, которые вытащили меня из этой трясины.
— Ну, зато ты нашла себе друзей-умников, таких, как ты. Могла бы и поблагодарить.
Мы рассмеялись.
Она извинилась и объяснила, что Эрванн стал занимать слишком много места в её жизни. Что скучала по мне. Эти признания текли, как мягкая нуга.
Мы решили, что полдень понедельника теперь наше время. Предупредим об этом Эрванна, Виктора и Джамаля. А вечерами четвергов мы будем возвращаться вместе домой.
Хорошее начало.
Хотя на самом деле я рассказала не обо всём.
Я не сообщила о Джамале, потому что его тайна мне не принадлежит (и уж тем более она не принадлежит Элоизе). Но и о Викторе, ну то есть не совсем: он мне нравится, но занят. Этим всё было сказано, а Элоиза не настаивала. И это чистая правда: доказуемая и доказанная.
Вернувшись, я услышала, как скулит Изидор, и пришлось бегом спускаться по лестнице, чтобы избежать катастрофы в доме. Мы чуть не толкнули консьержку по дороге. На сей раз я даже слушать не стала весь этот бред о шерсти, которой усыпана лестница. После происшествия с мамой я застряла между плохо сдерживаемой яростью в адрес кого угодно и каким-то ватным безразличием. С другой стороны, вата — это неплохо. Она подавляет шум.
На Париж обрушился сильный дождь, пришлось натянуть капюшон. В сквере вода собиралась в лужи, кора деревьев блестела. Заметив у детской горки леди Легинс, завёрнутую в ярко-зелёный плащ, я повернула в другую сторону, чтобы не столкнуться с ней. На закрытом для пешеходов газоне уже спали утки, спрятав клювы под крыло.
Высушив волосы, я сорвала записки с зеркала и убрала их в ящик стола.
Невероятно: квартира задышала.
Папа вернулся к восьми с пиццей, и мы поужинали в гостиной: я больше и носа не показывала на кухне. Это место стало мне противно.
Мы зажгли две маленькие лампы по краям от дивана. Из-за содранных жалюзи на пол оранжевым квадратом проливался свет от фонарей снаружи. Папа до сих пор не починил окно.
— Хочешь поехать завтра со мной в больницу?
Я трусиха.
Я не видела маму с той самой ночи тридцать первого декабря. Просто не могла.
— Твоей маме лучше. Она уже очнулась.
С моего кусочка пиццы на пол упал кусок поми дора.
— Завтра ее переведут в психиатрическую ле-чебницу. К ней можно будет приходить. И вроде как последствий для здоровья тоже не предвидится.
Было слышно только Изидора, который громко жевал кусок помидора. Однако, высунув язык наружу, он его выплюнул и сел напротив меня, пуская слюни на ковёр и виляя хвостом.
— Никаких последствий?
— Никаких. Ты пришла вовремя. Она наглоталась снотворного. Ещё несколько минут и… Ты спасла ей жизнь, Дебора.
Отец расплакался.
Глава восемнадцатая
Сегодня ночью Дебора может написать самые грустные в мире стихи
Только на следующей неделе я нашла в себе силы и отправилась в психиатрическую больницу. Было светло, сквозь пенистые тяжёлые тучи пробивался луч солнца, однако само здание мне показалось зловещим, похожим на старого, немощного стража, который забыл, что такое смех.
