Константин Семёнов - Грозненские миражи
Одни и те же действия — продрать утром глаза, непонятно зачем встать, преодолевая отвращение что-нибудь съесть. Пожевать кофе, чтоб отбить запах перегара. Впихнуться в переполненный автобус, пробиться к окну, отвернуться, закрыть глаза и постараться отключиться. Обязательно отключиться, чтоб не слышать ничего вокруг — всех этих постоянных рассказов об одном и том же, всех этих бодрых голосов и веселья. Проторчать целый день на работе, втайне надеясь, что вот-вот что-нибудь случится — какая-нибудь авария — и тогда можно будет отвлечься, тогда хотя бы будет понятно, для чего ты здесь. Увы, аварии случались не часто. Опять залезть в автобус, опять уйти в себя, чтоб не слышать ничего вокруг. Зайти в магазин, купить бутылку портвейна, подняться в квартиру. Поужинать, сесть в кресло перед включённым телевизором и, отхлёбывая из бутылки портвейн, ждать, когда же можно будет лечь спать, чтобы завтра повторить всё сначала.
Не хотелось жить, хотелось набить кому-нибудь морду, хотелось напиться. Побеждало последнее.
Одни и те же люди — соседи, спешащие утром с мусорными вёдрами, выгуливающие собак и детей. Работники завода в автобусе, с азартом делящиеся каждый день одними и теми же новостями. О рыбалке и дачах, о детях и любовницах, о машинах, гаражах и выпитом вчера в гаражах вине. Подчинённые, стремящиеся целый день просидеть в курилке. Постоянно лезущие куда не надо с умным видом начальники. Опять соседи. Мужики во дворе, азартно сражающиеся в домино и не видящие ничего вокруг. И наоборот — замечающие всё и вся сидящие часами на скамейках бабушки.
Одно и то же.
Даже маршрут — и тот один и тот же. Выйти на улицу, перебежать на другую сторону проспекта Ленина, пройти через старый, ставший теперь только пешеходным мост. Пройти наискосок через сквер Лермонтова, перейти Гвардейскую у нового «Детского Мира», там, где нет машин. Пройти двадцать метров вдоль магазина, перейти по диагонали проспект Революции у первой школы. Около киоска Союзпечати перейти Комсомольскую, пройти через сквер, выйти к Красных Фронтовиков. Перебежать через перекрёсток, выйти к филармонии, а там уже и рукой подать до остановки. Весь путь не более десяти минут. Вечером то же самое в обратном направлении с поправкой на магазин.
Одно и то же.
А ведь интересно, что этой дорогой он ходит уже много лет. Сначала в школу, потом, чуть удлинив путь, в институт, теперь на работу. И ничего почти не изменилось. Разве что старый мост, по которому тогда ездили машины, стал теперь пешеходным. Да исчезла видная издалека реклама сберегательной кассы на снесённой поликлинике. Теперь вместо неё новая и такая же дурацкая: обнажившийся торец дома закрыл громадный плакат, призывающий летать самолётами Аэрофлота.
Одно и тоже, одно и то же.
Как старая заезженная пластинка. Как муха, заблудившаяся между рамами окна. Летает, летает, бьётся об стёкла, сердится. Жу-жу. Жу-жу-жу…
А за стеклом — жизнь. За стеклом ночь сменяется утром, а зима весной. За стеклом светит солнце и льёт дождь. Там живут люди: ходят на работу, пьют поганое грозненское пиво, отводят детей в школу, варят черемшу, копят деньги на «Жигули». И там где-то Аня.
Она там, а он здесь — за стеклом. Как муха. Жу-жу. Жу-жу-жу.
Летает муха, бьётся об стекло.
Пока не сдохнет.
Интересно, а Аня с какой стороны стекла? Вспомнил! Какая теперь разница? А год назад разница была?
Там — у моста, под залпы салюта.
— Ты откуда здесь? — спросил Павлик.
Над институтом в небо взлетели красно-сине-жёлтые огни и слова потонули в праздничном грохоте.
Аня покрутила рукой у уха, показывая, что ничего не слышит, подождала, пока уляжется шум, и попыталась что-то сказать сама.
Воздух разорвал очередной залп, Аня с беззвучно шевелящимся ртом стала похожа на рыбку из мультфильма. Вышло забавно, и Павел поневоле усмехнулся. Аня тут же прервала беззвучную речь, несмело улыбнулась и подняла на Пашку широко раскрытые, практически чёрные глаза. «Воронка» — успел подумать Павлик.
Потом время будто бы остановилось, как и положено в чёрных дырах. За короткий миг перед глазами промелькнуло всё: вечеринка, где он впервые осмелился посмотреть ей в глаза, первый поцелуй в уже несуществующем сквере, ночные прогулки, разговоры. И пророческие слова услышанной в том же сквере песни
Словно сумерек наплыла тень,То ли ночь, то ли день,Так сегодня и для нас с тобойГаснет свет дневной.
А может, не пророческая?
Павел протянул руку, Аня тут же протянула свою, и, когда до её пальцев оставалось совсем ничего, когда уже чувствовалось давно позабытое тепло, по барабанным перепонкам ударил грохот нового, самого мощного залпа. В небо взвились сразу десятки разноцветных клякс, отразились в Аниных глазах сотнями мигающих огоньков. Павел застыл, заворожено всматриваясь в эту фантастическую картину, и вдруг вздрогнул.
Каждый огонёк был похож на миниатюрные, микроскопические весы.
— Ура! — крикнул кто-то Павлу в ухо. — Здорово, а? Ура!!
Павлик отшатнулся, схватил Аню за руку и потащил назад, разрезая плотно сомкнутую толпу, наступая на ноги, отталкивая локтями. Вслед недовольно заворчали — Пашка не отвечал. Аня растерянно молчала.
Остановился он за «Чайкой», прямо напротив «Дома Радио». Здесь было пусто, как будто они попали в другое измерение, и даже залпы салюта доносились еле-еле — как через вату. По асфальту ветерок гнал праздничный мусор.
— Ты как здесь? — спросил Павлик, стараясь не смотреть ей в глаза — Это вы с Мухой?..
— Отпусти, — перебила Аня, — больно.
— Извини, — Пашка отпустил её руку, не выдержал, поймал взгляд, и по позвоночнику побежал озноб, а сердце ударило так, что заглушило очередной залп.
— Аня, — чуть слышно выдохнул Павлик. — Анечка…
— Павлик, — мгновенно отозвалась Аня дрожащим голосом — Что, Павлик, что?
— Плохо мне, Аня. Без тебя.
— И мне… — тихо сказала Аня и коснулась его руки.
Между пальцами проскочила искра, обоих ощутимо ударило током. Павел отшатнулся.
— Тебе? Почему? Но ведь ты же сама выбрала.
— Значит, не то выбрала, — устало усмехнулась Аня, опуская руки. — Да и не выбирала я ничего.
— А кто выбирал — я?
— Павлик, не надо. Ты же сам всё понимаешь.
— Нет, — сказал Павел, как сквозь сон.
В голове, внезапно ставшей громадной, прыгали обрывки мыслей. Сталкивались друг с другом, разбивались на мелкие колючие осколки. Холодные как лёд и острые как иглы. Осколки вонзались в мозг, протыкали его насквозь.
«Зачем…. зачем я это говорю? Аня…. Как ты могла? Брось, не надо — забудь. Взять за плечи, прижать. Но ведь…»
— Не понимаю… — повторил Пашка. — Ты его любила?
— Нет.
Воздух рвануло — по тротуару весело полетели смятые бумажки и обрывки воздушных шариков. Что это — салют? Или сердце?
— Нет? — повторил Павлик, и в мозг воткнулась ещё сотня ледяных игл. — Тогда почему?
Аня молчала.
— Почему?! — почти закричал Павлик, не обращая внимания на впивающиеся осколки.
Она вздрогнула, попробовала взять его за руку — Павел стоял как каменный, будто не чувствуя — вздохнула и заговорила быстро и неразборчиво.
— Ты же сам… Я думала, уже всё, больше никогда. Что ни делаю — только хуже. Да и ты тоже….Думала, уже всё — крах. Было так пусто, так одиноко…
«Одиноко… Господи, как холодно».
— А с ним стало не одиноко?
— Не стало. Но я не выбирала, всё получилось само собой, как мираж…
— Само собой? Этого так даже у кошек не бывает.
Аня устало закрыла глаза, из-под век поползли чёрные дорожки.
— Господи! Мне иногда кажется, что весь город знает. Это он тебе сказал?
— Какая разница? — сказал Павел. — Нет.
— Павлик, — ещё раз попробовала Аня, — я испугалась. Очень испугалась, что больше никогда…никому… Что больше никто…
— Что «никто»?
— Что никто не полюбит. Никогда.
— Не полюбит, — повторил Павлик. — Ну, конечно! Опять «полюбят». Опять тебя! А сама? Или тебе это не важно?
— Сама я любила только тебя, — сказала Аня. — И люблю.
— Но как же тогда… — снова начал Пашка и осёкся. — А я тебя.
Эхо нового залпа отразилось от Дома Радио и весело понеслось вдаль. Два одиноких человека на пустынной улице этого не заметили.
— Что же ты раньше этого не говорил? — через сто лет спросила Аня.
«Разве не говорил? Что это у неё — тушь течёт? И что теперь делать?»
— Павлик, — словно прочитав его мысли, сказала она, — прости меня. Давай всё забудем?..
«Конечно! Ничего не было, ниче… Она его целовала. Забыть! Закрывала глаза, когда он целовал ей грудь? Не надо! Раздевалась сама или он? А когда они…когда… она задыхалась от счастья? Плакала? Не надо, забудь…. Почувствовала, что унеслась на небо?»
