Ежи Пильх - Безвозвратно утраченная леворукость

Сколько же за последнее время написал я прощальных слов, которые потом были положены в гробы, в карманы похоронных пиджаков, сколько последних прощаний, последних элегий. Четверть века занимаюсь я нелегким ремеслом воспевания умерших, а ведь я не отдавал себе отчета, сколь сильна потребность в корреспонденции с тем светом, в сочинении писем покойникам, занесении себя в альбом умершему, отправке стихов любимой, погибшей от несчастного случая. И все это сопровождается бережной заботой о формальном совершенстве, ведь те, что находятся уже по ту сторону, познали великие тайны, в том числе и тайну мастерства версификации и сложения строф, и если на надгробии должна быть октава, то это должна быть такая октава, которая все другие за пояс заткнет, потому что на том свете каждый ребенок знает, что такое октава. Умершие не только сохранили умение читать, они также стали обладателями секретов писательского мастерства. Отдел некрологов в местной прессе всегда был чрезвычайно популярной рубрикой, но теперь в нем есть еще и красота, формальное мастерство. Недавно я видел в книжном магазине теоретическое исследование, анализирующее содержание и форму сегодняшних некрологов. А посмертные памфлеты? А посмертное вершение правосудия на бумаге? А безукоризненно сформулированные литании проклятий?

С подобного типа вопросами, касающимися «формы зловещей», время от времени появляются преклонного возраста господа в изношенных, но сшитых из неплохого материала костюмах, черты лиц благородные, взгляды драматичные. Они держат переписанные на вырванных тетрадных листках литании своих несчастий, ксерокопии несправедливых приговоров, многостраничные описания допросов и тюремных отсидок. Они обращаются с любезной просьбой все это упорядочить, придать последовательность и форму, дописать в конце секретную формулу страшного проклятия, и если у фирмы имеется возможность, то еще и заламинировать. Я никогда не спрашиваю, что с этим собираются сделать, не спрашиваю, какова будет судьба этих мрачных пакетов, не спрашиваю, потому что меня обязывает деликатность, не спрашиваю, потому что знаю.

Пани Илона и пани Ивона со своей инфантильной прямотой спросили меня однажды, правда ли, что ночью, темной ночью (понятное дело, что ночью — днем такого быть не может) раздаются осторожные шаги, слышен хруст гравия и оправленная в ламинат запись страданий оказывается закопана в могиле оправителя. Стоит ли говорить, что я проигнорировал их обращение с исключительно надменным холодом. На следующее утро с еще более надменным холодом я попросил пани Илону и пани Ивону, чтобы вместо джинсов и свободных футболок они были любезны надевать на работу белые блузки и черные юбки. Я не предвидел, что, одетые таким образом (в белые блузки и черные юбки), они будут еще больше дестабилизировать мою концентрацию. Это был, увы, неосмотрительный шаг, но теперь отступиться, даже используя ледяную надменность, я не могу.

И все же формы зловещие попадаются редко, преобладают — как бестактно это ни звучит — заказы на формы легкие. Наиболее пригодным вариантом воспевания умерших и обращения к умершим повсеместно считаются рифмованные стихи. (И верно, в рифмованных стихах есть и формальное мастерство, и возвышенность.) А следовательно, и рифмованные некрологи, надписи на лентах, надгробиях, эпитафии, скорбные элегии и даже тексты прощальных песен, которые будут спеты над могилой. Между прочим, с тех пор как в городе открыли кладбище для домашних животных, число поэтических заказов возросло непомерно. Поначалу я отказывался, но тут же мне вспомнился Екклезиаст, который говорит, что «участь сынов человеческих и участь животных — участь одна… и одно дыхание у всех… Кто знает: дух сынов человеческих восходит ли вверх, и дух животных сходит ли вниз, в землю?»[52]

Мне вспомнилась эта цитата, которую я в жизни приводил не единожды, вспомнились слова Екклезиаста, и я перестал отказываться. Рифмованные четверостишия, посвященные сдохшим собакам и кошкам, я стряпаю как на конвейере. Заказов столько, что я волчком верчусь, а в результате, когда случаются по-настоящему интересные и отмеченные метафизической глубиной и человеческим трагизмом заказы, у меня не остается ни сил, ни времени. Ситуация просто вынудила меня установить тайное сотрудничество с одним уже достаточно известным поэтом молодого поколения. Когда попадается особо сложная форма, с которой справиться я не смогу, как бы мне ни хотелось, я поднимаю трубку и звоню пану Мартину.

Не далее как на прошлой неделе в офисе появилась одна возбужденная вдова. Я приглашаю ее к себе, надеваю маску достоинства, краем глаза отмечаю недоброжелательное выражение лиц пани Илоны и пани Ивоны, в душе я рад, но не упускаю благоприятной возможности сделать им замечание. Подставляю возбужденной вдове стул, нажимаю кнопку, звучат «Гольдберг-вариации», сажусь сам. Когда-то, в самом начале, я ставил моим клиентам «Реквием» Моцарта, но со временем заметил, что всепоглощающая музыка Моцарта удручает, угнетает, склоняет к сдержанности, ergo скряжничеству. Напротив, Иоганн Себастьян Бах, особенно Бах в исполнении Глена Гульда, делает людей более смелыми, ergo более щедрыми. Я внимательно рассматриваю сидящую по другую сторону стола вдову. Ее тщательный траур оттеняется смелым декольте, но декольте — это всего лишь один из элементов ее магнетизма. Есть еще запах L’еаи par Kenzo, сдержанность движений и низкий, вибрирующий голос. Я весь обращаюсь в слух.

Нетипичное дело, с которым она пришла, заключается в том, что недавно ей снился покойный муж Сон был красивым и печальным. Она была в этом сне вместе с умершим мужем в большом заде ожидания, возможно, это был большой порт, возможно, вокзал, возможно, аэропорт. Они должны были вместе куда-то ехать, правда, они не несли никакого багажа, но у обоих были билеты. Вокруг толпы людей и необычный, густеющий свет, словно сумерки, запомнившиеся с детства. Все куда-то шли, контролеры в пуленепробиваемых жилетах проверяли билеты, муж перешел на другую сторону и уходил все дальше и дальше, и махал ей, а она в толпе.

В продолжающей сгущаться темноте не могла попасть к нему, хотя старалась поднимать руку с билетом как можно выше. И он полетел, а может, поплыл без нее, и она проснулась в слезах, в отчаянии, но также и с ощущением необыкновенной красоты. «Мой сон был прекрасным, как стихотворение, — сказала она, — и я хочу, чтобы о моем сне было написано стихотворение».

Я поглядывал на нее, вдыхал запах ее духов и скорбел о том, что сам стихотворения о ее сне написать не смогу. Я постоянно удивляюсь, но тут нечему удивляться. Черт возьми, если кто-то пишет некрологи и посмертные воспоминания, как, с позволения сказать, газетные фельетоны, то пусть не удивляется, что не в состоянии оказаться на высоте ожиданий возбужденных вдов. Я поднял трубку и позвонил пану Мартину. «Это уже достаточно известный, — обратился я к вдове, — поэт молодого поколения». Он, как обычно, воротил нос, ворчал, мол, откуда ему взять рифмы к билетам, залу ожидания и контролерам в пуленепробиваемых жилетах. Поворчал, но, понятное дело, согласился. У меня есть граничащее с уверенностью ощущение, что деньги, которые я ему плачу, являются главным источником его доходов. Стихотворение о сне вдовы должно быть готово на следующей неделе. Я жду стихотворение, жду возбужденную вдову, и мне досадно от собственного бессилия.

По причине своих сентиментальных наклонностей я выбрал профессию автора некрологов и посмертных воспоминаний. В сентиментальных наклонностях кроется множество моих духовных недостатков. Например, недостаток некоего фундаментального страха. Я боюсь смерти и боюсь, что когда-нибудь меня закопают. Но никогда, ни в самом глубоком детстве, ни когда-либо позднее я не боялся кладбищ. И никогда бы мне не пришло в голову, что недостаточный страх перед кладбищем — это может быть слишком мало.

Конкордия

Порой воздух бывал плотным, как увеличительное стекло. Я стоял в большой комнате у окна и людей на мосту видел как на ладони. Две фехтовальщицы в красных спортивных костюмах шли в направлении футбольного поля, они были по ту сторону огромных масс знойного воздуха, они касались балюстрады, та, что была с длинными волосами, поднимала вверх руку. За ними виднелась дорога на Партечник, из-за поворота, на расстоянии километра, появлялись две конские головы. «Конкордия уже едет, — говорила бабушка, она стояла у другого окна и говорила: — Ой-ой, Конкордия уже едет». На песчаное перепутье въезжала черная карета, парадно одетый Вымовьян сидел на козлах, вычищенные до блеска кони шли легкой рысью, черная телега небезопасно раскачивалась на ухабах. Фехтовальщицы в красных костюмах свернули к спортивному центру, я решил, что женюсь на коротко стриженной. Бабушка Чижова резко разворачивалась и бежала на кухню, на башне костела звенели колокола.