Марек Хласко - Красивые, двадцатилетние

Мне уже в тысяча девятьсот пятьдесят седьмом году стало нечего делать. В пятьдесят шестом вышел сбор­ник моих рассказов «Первый шаг в облаках»; но этот шаг оказался и последним. В литературе — кроме поли­цейского доноса — меня интересовало еще только од­но: любовь мужчины к женщине и обреченность этой любви. Почему — не знаю: сам я любил всего раз в жиз­ни; было это одиннадцать лет назад, и потом мне боль­ше не удалось никого полюбить, хотя я беспрерывно и старательно себя обманывал. Всем, кто меня знает и по­мнит, известно, что по-настоящему я утратил интерес к литературе, расставшись с Ханей. Но Ханя не бросила меня одного; незадолго до разрыва я получил ордер на квартиру и, имея возможность выбирать между Старым Мястом и Охотой, выбрал Охоту, поскольку в доме, где мне предстояло свить гнездышко семейного счастья, размещались ясли, а у Хани были дети. Итак, Ханя ушла, а я остался в квартире над учреждением, в котором бы­ло полно детишек. В пять утра я в слезах возвращался из кабака, а уже в семь хор звонких ребячьих голосов си­лою в триста глоток будил меня песней, из которой я помню только несколько строк:

Нам ли стоять на месте —В своих дерзаниях всегда мы правы.Труд наш есть дело чести,Есть подвиг доблести и подвиг славы...

И так далее, в том же духе. Проснувшись, я снова за­ливался слезами; в восемь ко мне приходили первые гости: приятели, возвращающиеся с Зеленяка, куда они обычно заваливались после пяти утра, когда закрывал­ся ночной «Камеральный», — на Зеленяке можно было пить по принципу overtime. Кое-кто из старых друзей приходил, чтобы излить мне душу, другие — перехва­тить пару злотых для продолжения гульбы. Я сидел в постели и плакал; гости пили и рассуждали о политике. Однажды Тадеуш Кубяк привел какого-то карлика, ко­торого купил в подарок сыну, и попросил, чтобы я по­держал его у себя до следующего Рождества — а дело было, кажется, в феврале; Тадек хотел устроить сыниш­ке новогодний сюрприз; к счастью, карлика у Кубяка перекупил коллега Яницкий и удалился с ним в только ему известном направлении. Внизу пели дети; я плакал, а друзья бегали в ресторан «Эспланада» через две ули­цы за водкой. Время от времени приходил Адам Павликовский с женщиной, склонной подарить ему так на­зываемое счастье, и выгонял меня из моего собствен­ного дома на время «романа»; я уходил, провожаемый проклятьями соседей и хором детских голосов. Од­нажды Павликовский объявил, что вступает в прочный брачный союз; и на этом закончилась история моего семейного гнездышка на Ченстоховской улице. Тогда я исповедался Польдеку Тырманду, сообщив, что не могу жить без Хани. Тырманд выслушал меня и сказал со зловещей улыбкой:

— У тебя один выход: острый нож. Впрочем, попро­буй уехать из Варшавы. Куда угодно, подальше от Хани. И попытайся писать.

— Все равно ничего не получится, — сказал я.

На что Тырманд с той же зловещей улыбкой:

— Ну наконец-то! Научись работать, думая, что и не может ничего получиться. Только при этом условии иногда выходит что-то настоящее.

И верно -, ничего у меня не получилось. Но пока, по­слушавшись совета, я поехал в Казимеж и взялся за рас­сказ о тоталитаризме под названием «Кладбища», ко­торый начал два года назад.

Я сидел в Казимеже и думал о своем доме на Ченстоховской улице. Тогда еще я не читал блестящего эс­се Хостовца[50] «Воронья и Сенная», но наш дом немно­гим отличался от дома, в котором жил Хостовец. И у нас разыгрывались ужасные сцены ревности, в кото­рых принимала участие вся улица, устраивались гран­диозные попойки и, как на всякой уважающей себя варшавской улице, был свой Злой — некий Лёлек Пар­тизан. Лёлек обладал поистине медвежьей силой. Во время войны, пережив множество необыкновенных приключений, он каким-то образом попал в Югосла­вию, где дрался в рядах партизан под командованием Тито. В Польшу Лёлек вернулся югославским офице­ром в увешанном медалями мундире; спустя некото­рое время, когда русские рассорились с югославами, Лёлека Партизана пригласили в ближайшее отделение милиции и велели не только отдать все полученные за доблесть медали, но и подписать письмо своему быв­шему командиру с заявлением, что он не намерен впредь поддерживать с тем отношения и считает его предателем рабочего движения. С тех пор Лёлек Партизан начал пить; деньги на водку он добывал очень простым способом: прихватив железный лом, шел к знакомому горбуну, у которого на углу был газетный киоск, и просил поставить ему четвертинку. Горбун от­казывался; Лёлек переворачивал киоск вместе с вла­дельцем, а затем предлагал поднять, но уже не за чет­вертинку, а за пол-литра. Поскольку поднять киоск могли только трое дюжих мужиков, горбун соглашал­ся; Лёлек Партизан, орудуя ломом как рычагом, ставил киоск вместе с горбуном на место и, получив деньги, отправлялся за бутылкой.

Я никогда не мог понять, почему горбун не согла­шался на первое предложение Лёлека, то есть на чет­вертинку, что в результате обходилось ему вдвое доро­же. Видимо, как персонаж античной трагедии, он дол­жен был пройти через страдания — чтобы не казаться смешным, пережить katharsis. Я знаю еще одного чело­века, скроенного по мерке героев античных траге­дий, — Билла, бармена из «La Bohème». Будучи солда­том американской армии и завсегдатаем этого ресто­рана, он чаще других затевал там драки и из любой схватки выходил победителем. Владельцу «La Bohème», гениальному Тони, пришла в голову поистине сата­нинская идея: когда Билл отслужил свое, Тони предло­жил ему должность бармена, и Билл предложение при­нял, поскольку к тому времени успел жениться на оча­ровательной парижанке. Однако, став барменом, он не мог больше никого бить; наоборот: его обязанностью было разнимать и успокаивать клиентов, и даже ляг­нуть забияку в голень не дозволялось. Часто, сидя в «La Bohème» и наблюдая за дракой, я гляжу на лицо вреза­ющегося в гущу сраженья Билла и представляю себе, что творится в его душе, как безумно ему хочется при­соединиться к бойцам. Билл — самая трагическая лич­ность, какую я когда-либо знал.

На Ченстоховской улице моим заимодавцем, совет­чиком и моральной опорой был сторож, отец трех сы­новей. Ребята были славные и спокойные, зато мамаша их отличалась жутким нравом. Она постоянно ссори­лась и воевала с соседями; конфликты улаживали сы­новья, и поэтому втроем они за столом практически никогда не собирались: по меньшей мере один гостил в исправительном заведении. Дети обожали мать, и когда она влетала в комнату с развевающимися волоса­ми и горящим взором, крича: «Тадек, пусть теперь по­плачет мать Квятковщаков!..» — Тадек вставал из-за сто­ла и, взяв у старшего брата нож с выкидным лезвием, выскакивал на улицу. Тадек был самым младшим, и его чаще других посылали отстаивать интересы семьи в междоусобных распрях на Ченстоховской улице. Как-то я со сторожем и его семейством пошел в суд. Проку­рор метал громы и молнии, а Тадек со скамьи подсуди­мых жестами успокаивал мать, время от времени вос­клицая пронзительным шепотом: «Не кипятитесь, мамаша! Я его сейчас сделаю!»

Подобные истории описаны у Веха. Его считают фельетонистом, но это чистое недоразумение; на са­мом деле Вех — величайший новеллист и бытописа­тель, некоторые его рассказы просто гениальны. Я же ничего нового не сообщаю и хорошо понимаю это, но вот одной вещи — даже будучи варшавянином, родив­шимся на Повислье, — до сих пор не могу понять: то ли Варшава говорит так, как пишет Вех, то ли Вех пишет так, как говорит Варшава. Помню, все наши шоферы из «Метробудовы», ВПК, ГРТ и варшавяне из «Пагеда» по­купали «Вечерний экспресс» только ради того, чтобы узнать об очередных перипетиях веховских героев: Те­ни, шурина Пекутощака и Валеры Печенки. И если сей­час Веха не назовешь великим бытописателем, то фе­льетонистом он стал только после войны, когда сам сказал: «Не я переделал Пекутощака. Пекутощака пере­делала история». И действительно: после войны шурин Пекутощак из «выкормыша винно-водочной монопо­лии» превратился в любителя кефира; из рационалис­та — в позитивиста; из пройдохи — в диалектика. Он перестал прислушиваться к голосу разума, приобретя взамен знания о том, как надлежит о тех или иных ве­щах думать. Так пришел конец самому забавному вар­шавскому персонажу.

Много лет я искал писателя, который заменил бы мне Веха периода Налевок, Смочьей и Дикой, и нако­нец нашел: это Дэймон Раньон[51]. Он, подобно Веху, со­творил галерею персонажей, говорящих на особом жаргоне пригородов Нью-Йорка. Среди них есть Гар­ри Конь — человек, так долго игравший на бегах, что сам стал похож на лошадь; Испанец Джон — бандит; Великий Потрошитель — специалист по взламыва­нию сейфов. Как-то мне довелось жить в тель-авив­ской гостинице, где за некоторыми постояльцами уже закрепились прозвища Испанец Джон, Великий По­трошитель и Гарри Конь. Осталось только одно ва­кантное место, и меня — это при моей-то антисемит­ской внешности — прозвали «Малышом Исидором». Так что нас собрался полный комплект. Все персонажи Раньона попадают в такие же переделки, пережи­вают те же радости и печали, что и герои Веха. Когда Гарри Конь, Испанец Джон и Малыш Исидор прихо­дят просить Великого Потрошителя, чтобы он вскрыл им сейф, тот поначалу отказывается: он — счастливый отец полугодовалого младенца, а жена пошла к мате­ри и ночевать домой не вернется. После долгих пере­говоров решили взять ребенка с собой; и вот, пока Ве­ликий Потрошитель возится с сейфом, его дружки за­бавляют младенца, подсовывая ему напильники и сверла; Малыш Исидор по ошибке вместо бутылочки с соской даже сунул крошке бутылку с нитроглицери­ном. Раньон и Вех описывают похожие ситуации; у обоих жители предместья часами сидят перед своими домами и пялятся друг на друга. «У нас на Таргувке так принято», — говорит один из героев Веха. У Дэймона Раньона: «В нашей округе все, включая женщин и де­тей, сидят перед домами на крылечках; сидение на крылечках, можно сказать, вошло у нас в привычку». Оружие, как известно, штука тонкая; поляки называют пистолет по-разному: «бульдог», «дура», «пукалка», «шпалер» и т. п. Американцы из рассказов Раньона пользуются еще более тонким и гораздо более точ­ным названием: «великий уравнитель». Депортиро­ванные из Америки сицилийские гангстеры, ныне уже люди почтенного возраста, которых бармены и трак­тирщики величают comandatore, говорили мне, что «великий уравнитель» — изобретение некоего Мор­дашки Нельсона: страдая из-за своего маленького рос­та, он решил, что только «кобра 38» в руке может урав­нять его с партнером по мокрому делу или собеседни­ком.