Сигурд Хёль - Заколдованный круг
Да для этого и не надо быть ясновидящим.
Он провел здесь несколько месяцев и начал узнавать их. У них, у здешних хусманов, есть одна черта — они, словно угорь, все время у тебя из рук выскальзывают. Редко смотрят тебе в глаза, а только себе под ноги или в сторону. Редко говорят «нет», что правда, то правда, но зато уж никогда не скажут «да» — так, чтобы ты им поверил.
Он думает, что понимает их? Вот они-то его понимают — это он уже давно заметил — или думают, что понимают лучше, чем он понимает их. Когда он их не слышит, они говорят о нем, как бы смотрят его на свет, поворачивают и так и сяк, взвешивают и пробуют на зуб.
Все его новшества — новый плуг, новую борону, новые лопаты, новые вилы, новые семена, новую картошку, новые способы пахать и боронить — все это они принимают тихо и безропотно, словно и не мыслят иного. Они не говорят «нет», не говорят «да», а, глядя в сторону, произносят: «Угу… Может, оно и так… Ну, что ж…»
Но в тоне слышится другое.
Иногда, однако, их прорывает. Заводилой у них Мартин, прежний старший работник. Ховарду никогда не удается заглянуть Мартину в глаза. Лишь изредка, когда он внезапно поворачивается к Мартину, на мгновение он перехватывает его недобрый — ох и недобрый — взгляд. Жаль его, впрочем, беднягу: вдовец, живет в паршивой избушке с двумя своими сопливыми ребятишками. Он, конечно, большие возлагал надежды на эту должность старшего работника — рухнули надежды. Добро бы он разумно к этому отнесся, тогда можно было бы что-нибудь для него придумать. Но он затаил злобу, стал подстрекать хусманов, из-за него они стали еще медлительнее, стали прикидываться совсем уж дурачками всякий раз, когда надо понять что-нибудь новое и непривычное.
Иногда Мартину хочется порисоваться перед ними.
Ага. Значит, пахать глубже надо. Понятно. Старики — те пахали ровно на глубину перегноя. Но это, ясное дело, неверно. Глубже надо. Понятно. Старики, они, конечно, только то делали, что по опыту знали. Они-то ведь нигде никогда не учились. Вот в городе там, у пастора, или далеко-далеко в Западной Норвегии, там народ получше нашего в таких делах смыслит, спору нет. Да и в книжках тоже, надо думать, на этот счет всякое понаписано…
Плуг железный, борона железная?! Что ж.
И вилы железные и лопаты? Конечно, конечно. Вес-то, правда, не маленький, но… С давних пор, правда, считается, что железо землю отравляет, но…
Чего тут говорить. Горожане, они, ясное дело, в этих вещах разбираются. Чтобы землю пахать научиться, надо, ясное дело, в город ехать.
Говорилось такое, разумеется, не сразу, это к добру бы не привело. Он ронял свои словечки понемножку, от случая к случаю, в те две недели, что длились весенние работы. Всего охотнее говорил он, когда было кому послушать — когда народ собирался в кучу.
Мартин изощрялся, а хусманы молча стояли и слушали. За каждой его фразой следовал беззвучный взрыв смеха.
Эти беззвучные взрывы смеха Ховард узнавал без ошибки. Он замечал их порой и на кухне, когда после ужина каждый сидел со своей работой. Рённев задавала ему вопрос, отвечая, он горячился, а она задавала новые вопросы — пожалуй, даже дружелюбно, с легким любопытством, но и полушутливо, с улыбочкой, с подковырочкой: конечно, конечно, все, что мы тут знаем, это все, наверное, не то уж, устарело.
«Мальчишка ты горячий», — говорила ее в общем-то добродушная улыбка. Но другие — они это иначе понимают, и уверены, что читают мысли Рённев. Ее они знают, ей верят, она тут хозяйкой уже много лет и заставила их уважать себя. Его они еще не знают, и им не ясно, надо ли его уважать. Он еще вроде бы не настоящий хозяин, да ко всему еще и пришлый.
Мартин сиживал в этой компании на кухне нередко. Да и другие тоже. Мало-помалу они все поняли, как надо смотреть на него — на пришлого, что незваным явился в Нурбюгду и в хозяйкиной постели себе двор и землю заработал. Ну, хусманы — те свое место знают, им «нет» говорить не положено, но и не рабы они тоже, могут и не говорить «да». А Мартин — тот посмелее, он другой раз так вежливенько, невинно возьми да и скажи: «Да, в городе — вот там в земле разбираются…»
Беззвучное веселье. А в людской, по избам да хижинам, на полях, когда хозяина не видно, там веселье и не беззвучное…
Работать им, конечно, не хочется. Понять, что он им объясняет, они не могут и не желают. Ведь теперь он стал в их глазах бродягой залетным и дурачком.
Даже если бы хусманы изо всех сил старались понять его, втолковать им что-нибудь было бы ох как нелегко. Как тяжело приходилось с ними в прошлом году у пастора, хотя ему честно и усердно помогал Ула. А здесь? С Мартином-то!
Порой Ховарда охватывает такая ярость, что он готов налететь на них, расшвырять их или похватать за шиворот и трясти-трясти, пока они сначала не обалдеют от страха, а потом от страха же не поумнеют и сами не поймут, какие они жалкие, грешные да глупые.
И тут он вспоминает, кто они. Бедолаги несчастные. Рожденные в бедности, росшие оборванными, вечно замученные и замордованные, голодающие хуже, чем скотина по весне, навеки осужденные гнуть от зари до зари спину на хозяина за гроши или вообще задаром. Куда ни кинь — голод да лохмотья, а лямку тянуть от колыбели до могилы…
И вот он, бродяга залетный, забрел к ним в селение и — раз! — стал хозяином одного из лучших хуторов, и ну командовать, распоряжаться да подстегивать — давай-давай, работай больше, работай лучше! Пусть они, как он считает, глупы, пусть они толком ни черта не научились делать за всю свою жизнь, как и отцы их и деды их, ума у них хватает, чтобы понять одну-единственную вещь: из-за всех этих новых штук, которые этот чужак так нахрапом хочет тут ввести, придется больше спину гнуть да мозгами больше шевелить. А что они будут иметь за это?
Да ни хрена.
Ага! — говорят они. Ладно!
Своим железным плугом он сам провел несколько борозд, чтобы показать им, как это делается. Вот видишь, где слой перегноя глубокий, и плуг пускаешь глубоко; где слой перегноя тонкий, там плуг поверху веди.
Бедолаги несчастные, снова подумал он, когда наконец заставил их работать. И все же какая-то злоба грызла его.
Эх, поделиться бы с кем-нибудь!
Он поймал себя на мысли, что ему не хватает Улы с пасторской усадьбы — неторопливого, верного и надежного. Улы, с которым он мог поделиться, когда нужно, и помолчать, если так лучше.
Нет, грешить не надо: порою за дело брался Юн, и тогда работа кипела. Он ведь с ним вместе новый инструмент работал.
— Ну что, чем эта лопата плоха? — говорил он Мартину. — Давай ее сюда, если у тебя кишка тонка железную лопату поднять! На-ка, держи свою деревяшку!
И бросал Мартину старую деревянную лопату.
Разговоры смолкали. Все знали, что, заведись они ругаться с Юном, он разом двоих вздует и глазом не моргнет.
И вдобавок Юн — свой, такой же, как они.
Такой же? Нет, они знали — далеко им до Юна. Он и говорит, что хочет, и делает, что ему нравится. Таким им и во сне не мечталось стать: он — как это называется? — свободный человек.
Да, но Юн — только один из шестерых. И приходит-то он на работу не всякий день. В самый сев взял да и ушел на несколько дней в лес стрелять глухарей: решил, что погода уж больно для охоты хороша.
Сев шел своим ходом. Так-то оно так.
Хуже всего, что кое в чем хусманы оказались правы. Или сделали так, что оказались правы. За долгие годы, за многие поколения земля истощилась, слой перегноя стал тонким, сплошь и рядом плуг почти сразу доставал до песка и глины. Во всяком случае, местами. А Ховард еще не очень хорошо знал это поле, он не мог подсказать заранее: эй, осторожнее, здесь бери полегче, или: а вот здесь заглубляй. Хусманы — те знают поле вдоль и поперек, они пускают плуг поглубже там, где слой перегноя тонок — пусть врезается в глину и выворачивает ее, аж смотреть жутко, а хусманы потом подходят и, ухмыляясь, тычут пальцем — вот так, запахивай перегной, подымай глину, так вроде заведено в пасторской усадьбе, да в Телемарке, и в городе!
Порой, когда больше невмоготу было думать обо всем — о Рённев и о себе самом, о ребенке, да тут еще об этих хусманах, Ховард так налегал на работу, словно на земле хотел отыграться. И тогда Юн останавливал его.
— Эй, — не раз говорил Юн. — Не гони ты так. Хусманы думают, будто ты их подгоняешь, а это им не под силу, даже если они и будут стараться. Тебя, верно, мучает что-то. А ты не поддавайся!
И все же отсеялись, плохо ли, хорошо ли. Поле вспахали так себе, слишком глубоко, где перегноя мало, и слишком мелко, где перегной был глубокий и жирный. Плохо пробороновали — одному за всем не углядеть, а на ячменное поле к тому же мало навоза вывезли.
Ладно уж, но вот осенью, когда до озимых дойдет…
Зато картофельное поле радовало Ховарда.
Еще заметил он, что понемногу стихли насмешки над новым инструментом. Кто однажды поработал железной лопатой или граблями, на другой день тихонько брал их снова. Не то, чтобы они были неправы, когда заранее хаяли их, — нет, конечно. И даже, если они тогда ошиблись, то и этот чужак не прав — совсем не прав. Тяжела она, как беда, эта железная лопата, и землю отравляет, это точно, это все давно знают. Но ведь земля не их, да и чего греха таить — такой лопатой и не торопясь не меньше тех наработаешь, кто старыми, деревянными ковыряются. Если уж этому Ховарду так хочется Править свою землю, то…
