Сигурд Хёль - Заколдованный круг
Посевное зерно и семена клевера? Что же, можно.
Когда Ховард снова заговорил о деньгах и о том, что сейчас ему нужен всего один мешок ячменя да мешочек семян клевера, заводчик удивился, Ховард это сразу заметил.
— Вот как? — сказал он. — А я-то думал, что в Ульстаде денег хватает… — Он осекся. — Ну, не мое это дело.
Он помолчал, искоса разглядывая, словно ощупывая глазами Ховарда, и заметно повеселел.
Ну, наличные, начал он снова, это дело не очень уж и важное. Если ты хозяин такого хутора, как Ульстад, и жена у тебя Рённев — да и самого Ховарда заводчик тоже знает со слов пастора, — у тебя есть то, что называется кредитом. С деньгами он все устроит. Заводу нужен и древесный уголь, и лес, так что, если Ховард не возражает, они могут сразу же договориться. Если уж на то пошло, так, пожалуй, и контракт подписать, а нужен Ховарду задаток побольше, так и это дело возможное, заводчик, как он уже сказал, не хуже других понимает, что на новшества нужны большие деньги…
Когда Ховард собрался уезжать, в кармане у него прибавилось пятьдесят далеров, а с заводчиком они сошлись на том, что Ховард будет зимой возить лес и уголь. Ему пообещали мешок ячменя, мешок ржи и столько семян клевера, сколько ему нужно. Кроме того, сговорились, что осенью Ховард получит двух телок, а может быть, и бычка в придачу, если отел будет хороший…
Удачная сделка, вроде бы радоваться надо. Но как-то не радостно, нет. Он и сам не знает почему. Слишком уж много заводчик расспрашивал его о Рённев. Конечно, она ведь была у него несколько лет экономкой, так что тут, пожалуй, ничего удивительного и нет. Но такое у него при этом было странное выражение. И почему он так удивился, услышав, что у них не хватает наличных? И почему он так после этого повеселел? Словно рассмешили его?
У пастора сразу же ответили согласием. И плуг он может взять на время, и телегу, чтобы съездить в Кристианию. И мешок картошки, ясное дело.
Фру Марен София вышла к нему и попросила передать привет Рённев. Когда в следующий раз пастор будет читать в Нурбюгде проповедь, она тоже приедет: никак ей не забыть, какими кренделями угощали на свадьбе в Ульстаде.
Фрёкен Лисе не показалась.
На пятый день Ховард вернулся на пасторскую усадьбу, везя на телеге борону. Он договорился, что Ула поедет на Завод, заберет семенное зерно и семена клевера и затем все это вместе с бороной, свободным плугом, картошкой и мелочами, которые Ховард купил в городе, отвезет на лодке в Ульстад. Ховард предложил было прислать человека, но пастор сказал, что уж это-то он может сделать для такого «миссионера земледелия», как Ховард. Один лишь небольшой сверток Ховард никому не показал и приторочил спереди к седлу. Там был отрез на платье и еще несколько мелочей для Рённев.
В тот же вечер он вернулся в Ульстад. Рённев встречала его на дворе.
С плугом и бороной, семенным зерном, клевером, семенами для огорода и прочим — большим и малым — дело уладилось.
Но все еще не было настоящих лопат и вил, мотыг и кирок. Ховард отправился на кузницу; так и есть, железа там хватало.
Уже на следующий день он с утра до вечера работал там вместе с Юном, который когда-то учился у кузнеца.
Веселая это была работа. Последнее время по той или иной причине — а может быть, и по многим причинам — он ходил словно в воду опущенный, но сейчас, работая в кузнице, в этом удивительном ядреном воздухе, он почувствовал, что на душе становится легче. Он бил молотом по красному, сыплющему искрами железу и пел.
Пел он разные песни, все, что приходило в голову.
Мой конек стоит в конюшне,То не конь, а сущий клад:Позолочены копыта,Уши синие торчат.
Или другую песенку, которая ему очень нравилась.
В Загорье однажды я пошелРжицы себе купить.Купил я дюжину побродяжекИ про рожь успел позабыть.
Но всего чаще он распевал балладу о Вилеманне и Синей горе.
Тут Вилеманн-витязь коня оседлал,А кукушка пропела беду.И Вилеманн к Синей горе поскакал.И пала роса,И изморозь белая пала.
Синеет гора уже недалеко,О дику былинку[18] споткнулся Серко.
Трубит Вилеманн в позолоченный рог,Да сам уж споткнулся о дик колосок.
Не взвижу я больше зари поутру,Где полдень, где полночь, я не разберу.
Не взвижу я более ясного дня,Не стало дороги теперь у меня.
Не стало просвета во мраке ночном,И мне не вернуться в родимый дом.
Юн качал мехи, но частенько наведывался к наковальне посмотреть на работу — говорил, что хочет поучиться. Схватывал он все быстро и говорил, что работа эта веселая.
Он тоже начал напевать песни Ховарда.
— Занятно у тебя на родине поют, — сказал он. — Попытаюсь выучиться.
Вскоре он уже знал эти песни, — но петь их по-телемаркски так и не научился.
Ховард и Юн проработали в кузнице много дней.
Однажды свет в дверях заслонила какая-то фигура, и в кузницу просунулась благостно склоненная набок голова. Это был один из ближайших соседей, Ханс Энген, хэугианец, здешний праведник, как его — не слишком дружелюбно — называли в Нурбюгде. Ховард помнил его по свадьбе — он был только в первый день. На лице у Энгена словно застыли следы слез, пролитых над скверной человеческой. На полшага позади стоял его восемнадцатилетний сын, как и отец, склонивший набок голову, но следов от слез на лице его было пока еще поменьше. Он повторял все движения отца. Если отец делал шаг, то и сын делал шаг, если отец пятился, пятился и он.
Старуха Мари рассказывала Ховарду о Хансе. Хороший он хозяин, особенно с тех пор как стал хэугианцем — эти люди помогают друг другу, учат друг друга. Но вот веселым собеседником его не назовешь. И не приведи господь иметь такого отца. Когда его сын, меньшой Ханс, проказничал, бывало, мальчишкой, Ханс отзывал его, объяснял, что тот сделал плохого, и говорил под конец: «А теперь подумай об этом до субботы».
А в субботу уводил мальчонку в дровяной сарай и порол, часто до крови. Крики несчастного ребенка были слышны на всех соседских хуторах.
Так мальчик и стал забитой тенью своего отца.
— Бог в помощь! — сказал Ханс. — Слышу, поете вы. Хороший обычай. Я сам тоже часто пою, как умею. Нельзя забывать господа, ни трудясь, ни отдыхая. Хм. А вот тот псалом, что ты пел, я такой мелодии вроде бы не слышал…
— Это псалом из Телемарка, — ответил Ховард.
Юн растягивал мехи в углу и ухмылялся. Хэугианец заметил это, но виду не подал. Ему не с руки было оскорбиться и уйти, слишком уж хотелось узнать, чем тут занимаются.
Ага, стало быть, они мастерят железные лопаты, вилы и кирки. На вид неплохо. А они не слишком тяжелы будут?..
— Поднатужиться придется, — ответил Ховард. — В Писании сказано: «В поте лица твоего будешь есть хлеб».
Верно, верно. Но вот он по простоте душевной всю жизнь считал, что железо землю отравляет…
— Посмотрим, — сказал Ховард. — Что-то в тех местах, где сейчас и плуги, и бороны, и лопаты, и вилы из железа, не замечали этого.
Да, да, верно. В столице — и в других больших городах — там, конечно, в этих делах больше смыслят, чем тут у нас в глуши, где народ по простоте душевной только пахать умеет.
На это Ховард ничего не ответил, а хэугианец, еще раз обшарив взглядом кузницу, отправился восвояси, благостно склонив набок голову.
— Ты бы как-нибудь при случае научил меня этому псалму, — сказал он на прощание.
Да, мужик неглупый. Но вот этот вечный его благостный вид, ну прямо ни дать ни взять Иисус!
— Тьфу ты, что за дрянь человек!
Юн даже сплюнул.
И ходят вот такие, склонив набок голову, и святыми себя называют! А этот придурок, что за ним все время по пятам таскается! Папаша из него ремнем все мозги выколотил — начал, когда тот еще и ходить-то не умел, и довел его до того, что он теперь, забитый, словно тень за отцом бродит. Если, конечно, не считать случаев, когда он вешаться пытался. Юн сам в последний раз помогал веревку резать и вынимать его из петли. Тьфу ты, что за дрянь человек. Уж Керстаффер, и тот лучше…
Юн, можно сказать, накликал. Не прошло и минуты, как Керстаффер просунул в дверь свое узкое злое лицо с торчащими седыми волосами.
Он и на этот раз не поздоровался. Ему хочется узнать, чем они тут занимаются. Вот как? Железные лопаты и вилы? А землю это не отравит?
Да, подумал Ховард, вопрос этот нескоро забудешь. Теперь его начнут задавать хусманы — те из них, у кого дело на уме, а не одно зубоскальство.
