Александра Созонова - Если ты есть
Каково же было ему читать подобные ее сентенции:
«…Бывший любовник — не друг, но и не чужой человек. Можно относиться к нему по-разному, с благодарностью, либо со светлым цинизмом: смотреть, как на высохшую кожуру от съеденного плода, как на затейливый сувенир в память о ярком путешествии, как на прочитанную книгу в глянцевой обложке, увлекательную лишь при первом чтении. Как на оставившую тебя тяжкую болезнь, наконец. Но при всем этом — он свой человек, пусть сто лет назад оставленный тобою, — одна из звезд на твоем небосклоне. Одна из маленьких вселенных, прирученных когда-то твоей рукой…»
«…Что такое чувственность? Для меня это понятие не существует. Точнее, оно играет в моей жизни мизерную роль. А то, что для окружающих выглядит проявлением этой подспудной силы, я называю иным: чудом превращения чужого человека в своего. Вот бродит сам по себе чужой человек, которого можно лишь приветствовать и обнимать взглядом. А потом происходит короткое чудо сближения, и человек этот — свободный, непостижимый зверь — становится твоим. Теперь можно протянуть руку и ласково потрепать его по затылку. Можно обнять и согреться на холодном рассвете. Можно навесить ему на ум и на душу все свои невзгоды и надежды. Наконец, можно поцеловать его в ладонь и вздохнуть: „Хорошо, что ты есть. Без тебя было бы так пусто…“ Правда, помимо чуда „превращения чужого человека в своего“ есть чудо не меньшее: смотреть, как бродит по земле, смеется и пьет жизнь существо неприрученное. Свободное, шальное и прекрасное, как невзнузданный конь…»
«…Это мой сад, мой ад. Это стенки моего „я“ (после перечня всех бывших возлюбленных). Не обезьянки на мачтах моего корабля — мои песни. Ты спрашиваешь, сколько у меня было мужчин? Ни одного. То были не мужчины. Всё что угодно: дети, звери, цветы, вулканы, музыка… но не мужчины…»
Как объяснить ему разницу между многоцветным, поверхностным брожением ее натуры, привязчивой, «поэтичной», дурной, — и любовью?
Как объяснить, как выстрелить пулей сердца, чтобы он поверил?!
В этом же дневнике она писала не раз, что с уходом Алферова уйдет жизнь, что никого не встречала и не встретит лучше. Но другие ее фразы звучали для него громче. Оглушительно громко.
Агни напилась от тоски на чьем-то дне рождения.
Она куролесила по всему общежитию, прощалась со всеми, признавалась в любви девочкам из ее партии, требовала еще водки… «А потом душа твоя захотела добра, — рассказывал ей наутро Алферов. — Тебя потянуло к детям. Ты долго играла с ними и возилась». — «Не может быть! Я ни разу в жизни не играла с детьми. Я их боюсь». — «Ты долго играла и смеялась с ними, выдумывала все новые развлечения…» — «Неужели они играли с пьяной вдрызг женщиной? И родители их меня не прогнали?» — «Нет. А я стоял в стороне, а потом не выдержал и стал их переманивать. Правда, нечестным способом: стал их подбрасывать к потолку». — «А я?» — «А ты увидела и тоже попыталась подбрасывать, но ты их могла уронить. И я тебя насильно увел».
Ревнивыми были оба. Может, Алферов самую чуточку меньше. В отличие от нее, он таил это в себе. Лишь на лице его, беззащитном, открытом, все проступало отчетливо.
Агни взахлеб рассказывала ему о своей дружбе с бичами — новой для нее, потрясающе интересной породой людей! Они учили ее говорить «по фене». «Кишки» — значит, одежда, «черт» — хороший парень, «пушистая ты какая» — то же самое, что «раскатать губу»… Больше всего ей понравилось выражение «взгреть». Значит, сделать что-то хорошее. Товарищи по зоне взгревают друг друга куревом, травкой, чифирем. Взгреть, согреть, теплота… — словно люди друг для друга — маленькие костры. Танцующий огонь в непроглядной ночи, и нет иного смысла у жизненной дороги, чем греться у костров и греть других. И нет иного способа забыть о бессмысленности пути, о тьме в начале и конце его, чем, глядя на огонь, на завораживающий его танец…
Агни завораживалась людским огнем непрестанно. Вечный неутолимый голод по людям — разнопородным, своекровным, разным, — голод по игре, флирту, судьбам, отношениям — в условиях экспедиции возрос во много раз.
С бичами и бывшими уголовниками дружить не так уж и просто, — жаловалась она Алферову. К примеру, когда они, опухшие и покачивающиеся после вчерашнего праздника, стучатся к ней: «Дай три рубля, а не то умрем». И приходится давать, потому что могут и вправду умереть, это не гипербола, слишком близко подползают они к самому краешку… Или забираются к ней в палатку, когда она на работе, и залпом приканчивают маленький, жалкий флакон духов.
А как трудно говорить с ними «за жизнь»… Угнетает ощущение жалости и бессилия помочь. Не надо гробить себя, жрать всякую гадость, колоться, подыхать молодыми, — убеждает она. «А на фиг она, жизнь? Зачем ее беречь?» Резонный вопрос, верно? Зачем? Мучительно и прилежно пытается она придумать, зачем может пригодиться их жизнь, чему посвятить себя, чем заинтересоваться и задержаться в этом малорадостном, абсурдном существовании — работа? любовь? отцовские радости?.. Но — получается неубедительно. И стыдно от их снисходительного, усмешливого молчания.
А еще этот народ то и дело разыгрывает ее. По любому поводу. Агни потрясающе легко разыграть, ей говорили, что даже неинтересно — с такой легкостью она всему верит. И чем фантастичней розыгрыш, тем охотнее верит. Очевидно, жаждет от этого мира — с распахнутым, как у ребенка, ртом — яркого, неожиданного, острого, страстного — и оттого попадается на любую удочку…
Но, конечно, труднее всего и печальнее всего то, что отношения братьев и сестер не могут, как правило, их удовлетворить. Будь проклята природа, так четко разделившая всех на самцов и самок! Существует лишь один человек в мире, с которым ты можешь спать, но приязнь, теплоту, нежность можно испытывать сразу ко многим. Отчего же эти многие начинают требовать того, что можно только с одним? Если б к ней, Агни, кто-нибудь относился как к сестре, как бы она любила этого человека, как была бы благодарна ему… У нее никогда не было братьев и сестер. И отца, фактически, не было. Братство — великая вещь. Она с детства любила всякие смешные трогательные обряды: братание кровью, обмен одеждой, талисманами — чтобы хранили и грели… Вот и с Алферовым они породнились в самом начале романа — по ее инициативе процарапали руки огромным его ножом с ручкой из оленьего рога и смешали кровь. «Это на всю жизнь».
В одну из ночей, очень нежных ночей, когда Алферов говорил об их будущем ребенке, Агни сказала зачем-то, что изменила ему. Один раз, вскоре после знакомства.
Невероятно, но вспомнила, привела это как довод о силе ее любви. Тогда, весной, когда она таскала тележки с навозом, общалась с ослами и муравьедами, они нередко ссорились, узнавая друг друга. Даже не ссорились: Алферову становилось больно с ней, и он уходил. Казалось, что навсегда. В один из его уходов, когда казалось, что навсегда, и ясно уже было, что жить без него не имеет смысла, подвернулся прежний возлюбленный, и она обрадовалась плечу, к которому можно прижаться и выплакаться.
Никогда прежде Агни не видела, чтобы так останавливалась жизнь в лице. «Скажи, что ты пошутила! Скажи, что этого не было?!» Она помертвела внутренне следом за ним, но перевела дыхание и упрямо сказала: «Это было». Она набрала воздуху, чтобы объяснить ему, что физическая измена — не измена, потому что она думала о нем и жила им, то была лишь мизерная плата за поддержку, за живое участие, а вот то, что он ушел, оставив ее в таком состоянии, это… Но его уже не было возле нее.
Он пропал.
Ей сказали только на следующий день.
Он пытался повеситься в сарае, где хранились лодочные моторы и весла. Его вовремя вытащили. Для жизни ничего страшного нет, но что-то нарушилось с шейными позвонками.
Больница была на другом краю поселка. Агни взяла такси. Шофер, молодой парень со светлыми усиками, беспечно насвистывал. Она попросила его ехать побыстрее. Он кивнул, соглашаясь. Нажал на газ. Но потом повел себя странно. Перестал свистеть. Притормозил. И медленно врезался, даже не врезался — прикоснулся к бамперу стоящей посреди дороги машины с поднятым капотом. «Всё, приехали», — сказал, улыбаясь. «Как — приехали?» — «Вылезайте, дальше не поедем». Агни вылезла из машины и оставшийся путь шла пешком. Через пару лет она вспомнила паренька-шофера и его странный наезд. Неужели ужас, в который она была погружена, явственно исходил от нее, заполнял маленькое пространство автомобиля, и шофер сымитировал наезд, лишь бы не везти ее дальше, не дышать с ней одним воздухом?..
В больницу ее не пустили. Напрасно она дежурила в вестибюле обшарпанного, беленого одноэтажного домика. Ее не пускали, потому что он не хотел ее видеть.
Его друзья купили ей билет в родной город. Она разорвала его в их присутствии. Продолжала сторожить у больницы. С ней почти никто не разговаривал.
