Александра Созонова - Если ты есть

Бог создал людей и много всякого прочего помимо них.

Людей он одарил способностью, подобно ему, создавать.

Люди, от нечего делать, придумали много забавных, красивых, вредных и острых игрушек.

Любимая их игрушка называлась «смысл». Они носились с ней всегда и всюду и жить без нее не могли.

Если они случайно теряли ее, принимались верещать и метаться и успокаивались, только когда «смысл» находился.

Бог глядел на все это снисходительно, прищуренным, теплым глазом. Он продолжал улыбаться, даже когда игрушкой по имени «смысл» люди тыкали, словно огромной указкой, в небо или размахивали взад-вперед, разгоняя облака, и торжествующе кричали: «Там никого нет!!!»

Они так радовались и кричали, что чувствовали себя как маленькие сильные боги.

А тех, кто не играл в эту игрушку, кто сидел в уголке, трепетал и молился, Бог вообще не уважал.

Он не любил робких, а любил веселых и наглых.

— Кем бы я ощутил себя в жизненном бульоне? — переспросил Валера. Его окружало три-четыре человека. Его всегда кто-то окружал. Или он прилеплялся к кому-то. — Ну, на мясо я не претендую. Пожалуй, пряности. Придающие всему терпкость и остроту…

Агни прикинула, что бы она ответила на подобный вопрос. Камушек! Такой маленький камушек в кипящем бульоне. Не разваривающийся, несъедобный. Грозящий сломать зуб! Ответ был хороший, но ее никто не спросил, и он вхолостую протанцовывал в голове.

Камушек не желал вариться в хмельном бульоне вечеринки, и уделом его было молчание.

Валеру зацепила за рукав отточенным маникюром очень высокая особа с открытой спиной и плечами. Агни прислушалась: ворох слов в непонятных, диковинных сцеплениях между собой. Одна строчка вырвалась из всех, задержалась в сознании: «Стою столбом, пуская пыль в глаза…» Графоманка? А может, у человека свой, непонятный для окружающих язык, личностный, своекровный?..

Валера слушал, ласково соучаствуя лицом.

Он был совсем чужой, Валера. Похожий на симпатичную голубую, с теплым климатом и экзотическими травами и цветами, чужую плакетку.

Он говорил, что ребенок — лучший вариант человека.

Он говорил, что всех женщин, бывших и будущих, любит, как одну. И что женщина — не человек, не единица, не целое, — а стихия. Подобная стихии воды или воздуха.

Он остерегался рассказывать ей сюжеты ненапечатанных сказок и повестей, ибо не раз приятели-литераторы крали у него образы. «Удачно найденный символ-образ — это больше, чем мысль».

Он дружил с лесбиянками. «Очень красиво у них это все получается — нежные, гибкие тела, тонко чувствующие малейший нюанс партнера».

Любил проституток. «Отличные товарищи, между прочим. Простые, открытые, щедрые».

Был религиозен. Его бог — радужный, аморфный, невнятный для него самого — не вмещался в понятия и слова. «Стоит только открыть учебник биологии, чтобы убедиться — Бог есть. Стоит только рассмотреть бабочку…»

Насчет Бога Агни, конечно, пыталась с ним спорить. Она оканчивала в этом году Антропологический лицей и могла бы подробным образом рассказать ему — и как устроена человеческая мозговая машинка, и с какой стати в обезьяне когда-то проклюнулись мышление и речь, и что есть самосознание… Но Валера, не кончавший вообще ничего, кроме средней школы, не желал ее слушать.

Он говорил, что если он и чудо, то не больше, чем какая-нибудь улитка или камень. Камень — он не меньше, не менее удивителен, чем человек.

От своего пантеизма он казался растворенным во всем, расплывчатым. Он был похож на водоросли, пушистые, ярко-зеленые, когда их перебирает поток воды.

Позвоночник слепил мне Создатель после долгих раздумий.

— А может, не нужно? — колебался он. — Зачем он тебе? Был бы ты аморфным, скользким, мягким — сколько преимуществ, только представь:

Захотелось кому-то плеснуть тебя в стенку — хлясть! А ты жив.

Захотелось кому-то поиграться с тобой, схватил, ладонь чуть покрепче стиснул — чтомп! А ты жив.

Захотелось кому-то…

Перечислял он долго. Правда, в это время лепил, время даром не шло.

— А ну как голову подымать станешь? — беспокоился он.

— А ну как загинешь, не успев размножиться, от ломкости структуры своей?

— А ну как…

Правда, в это время шлифовал. Почесывал дрожащие от экстаза пальцы.

— Э-эх… чувствую, намудрю я на свою голову…

Глаза его разгорались, разгорались, и… разгорелись, наконец. Не погасить!

Агни устала от своего молчания.

Но от окружающих ее слов устала еще больше, Слова, слова, слова… Шуршание. Треск голосовых связок. Пена. Странно, но такое отношение к словам возникло у нее совсем недавно: когда она стала ходить со своими стихами по литобъединениям и прилитературным компаниям, когда вокруг нее зазвучала самодельная поэзия, филологические обильные споры… Агни ощутила вдруг, что выносить может теперь слова либо горячие, либо новые. И только. Горячие — когда человек живет на пределе и захлестывает своей жизнью, бешенством ли, любовью, удивлением… Или новые. Но это — такая редкость. Такие редкие, свежие, блистающие капли бытия.

Снова и снова вспоминалась — точнее, не уходила из сознания — маленькая заметка об одном японском художнике: он расстелил на асфальте бумагу и сиганул на нее с пятнадцатого этажа. Получилась картина. Предел самовыражения…

— …«Самовыражение личности, в итоге которого „я“ перебесится, выгорит до конца, размотается и исчерпается окончательно. И только после этого последует сверхличное и вневременное. Искусство будет преодолено, и художник созреет для того, чтобы стать святым», — назидательно цитировал кого-то сосед по дивану.

— …А вообще, Иннокентий, — раздавалось с другой стороны, — самоубийство я представляю себе несколько иначе. Шумный, красочный праздник, музыка, суета… Утомившись им, ты тихо, никого не потревожив, выходишь из зала в ночь. Прикрываешь за собой дверь… Вот что такое уход из жизни. Для меня.

— Кстати, — спросила жестковолосая девушка, — тебе говорили, что у тебя двойное дно?

— Первый раз слышу! — оживился сосед. — В самом деле?..

— Да. Потому что профиль у тебя расходится с фасом. Фас добрый, мягкий, простоватый такой. А профиль зловещий. Словно у хищной птицы или скупого старика. Это значит, у тебя двойное дно. У него, — она кивнула на мужчину в кожаной куртке, — тоже.

Агни вспомнила своего однокурсника, который утверждал, что у нее — тройное дно. То был стукач — смешной, толстый, дебильноватый. Все знали, что он стукач, с первого курса. На переменах он подходил ко всем группирующимся и старался подслушивать разговоры, рассказывал политические анекдоты для затравки, строчил на лекциях длинные отчеты… Как-то, для забавы, он рассортировал всех в группе: у кого одно дно — прозрачный, понятный ему, у кого два — раскусить труднее. Агни почему-то отвалил целых три…

А почему бы и нет? Добираясь до первого своего дна, она познает мир, человеческую психику. На втором — пишет. Стихи и сказки эти дурацкие, никому не понятные. На третьем… О, третье дно она и сама не может облечь в слова, постигнуть, третье дно — бездонная светлая бездна… Он не такой уж дурак, этот стукач, жалко, что сволочь.

Кто-то запел слабым, пьяным голоском под перебор гитары:

На веселе, на дивном веселея находился в ночь на понедельник.Заговорили травы на земле,запели камни, птицы загалдели…

Агни любовалась на графоманку с открытыми плечами. Какая она угловато-величавая… Грациозная. Линия шеи и ключиц должна, кажется, приводить в рабочий экстаз художника. У нее привычка — близко-близко подходить к собеседнику и смотреть на него в упор. При этом грозно и неумолимо противостоят черные зрачки с отходящими от них желтыми лучиками. Напоминающие два солнечных затмения.

Валера, кажется, тоже оценил ее прелесть. Стихи уже не слушает, а сам что-то втолковывает ей, светя грустно-мудрыми, словно у дедушки-пасечника, глазами, придерживает за локоток.

Несмотря на свою нелюбовь к словам, Агни пользовалась ими все чаще и чаще.

Помимо стихов и сказок, однажды она записала приснившийся ей сон. Сон назывался ПЛАВАНЬЕ.

…Плавная теплая вода окружала корабль, и солнце смешивалось с ее зеленью и солью, и парус из плотной ткани шумел наверху.

Земли не было вокруг, парус шумел, заслоняя солнце, и никто из них четверых, шестерых (или сколько их там было, она не помнила) не знал, откуда они, куда плывут и чем заполнять обрушившееся на них безбрежное время.

Невидимые рыбы проходили под килем, палуба поскрипывала под ногами, и сколько их там было — шесть? восемь?.. Никто не знал или не помнил, за что именно их осудили на бесконечность.