Николай Крыщук - Кругами рая

Сейчас незаметно для себя мужчина оказался в такой сети памяти. Правда, у него ряд получился другой: каракатица, отец, подагра, левша, нянчить…

Произнеся слово «каракатица», он вдруг вспомнил об отце, которого не видел почти год. Вспомнил, как вспоминают скорее не об отце, а о давно оставленном сыне, с заботой и тревогой. Как-то он там, непрактичный? С кем, простодушный и доверчивый? Изменился, вырос, влюбился уже, наверное, и не по первому разу? Удачно ли? А то и женился, небось, и сам сына нянчит?

Да, они с отцом получаются тогда дед и прадед. Чепуха какая-то! Его как всегда занесло.

В действительности Алексей часто вспоминал последний эпизод их ссоры с отцом. «Ты знаешь, кто такая каракатица?» – «Нет». – «Мне так хотелось кому-нибудь об этом рассказать». Отец навис над столом. Ночные дискуссии за шахматами давались ему теперь из остатка сил. Видно было, что, даже если бы сил совсем не было, он и тогда бы не отказался от этой традиции и умер бы с остротой на устах, делая последний ход.

Однако вопрос о каракатице был шагом к примирению, этого нельзя было не понять. Теперь казалось, что это была даже не попытка примирения, а просьба о пощаде. Тогда он этого не хотел расслышать. Еще несколько минут назад этот расчувствовавшийся старик гарцевал, острил и колол его ядовитой рапирой. Обида отняла у Алексея не только способность чувствовать, но даже слух и зрение. Голос отца шел издалека и из тумана. Должен был пройти почти год, чтобы Алексей понял, что, может быть, не отец тогда оттолкнул его от себя, а он бросил отца. Теперь воображение повело его, как всегда, не прямым путем.

Привычка жить воображением затрудняла нашему герою жизнь. Опрометчивые жесты и слова ставили его иногда в комические положения, из которых он выходил только благодаря самообладанию и той же фантазии. Внешне это, слава богу, не выглядело ненормальностью и воспринималось лишь как странность или особенность.

Настоящим бедствием были только физиологические реакции. Тут выучка оказывалась бессильна. Однажды во время фуршета какой-то гламурный субъект трижды произнес при нем слово «идиопатия» и один раз «гомофобия», явно при этом подразумевая сказать «педофилия». Не успев изобрести предлог, Алексей выскочил в туалет, где и выблевал не успевшие прижиться шанежки.

Отсутствие его длилось так долго, что о возвращении не могло быть речи. Пренебрегая тяжелым сопротивлением организма, он вспомнил вдруг разительное сходство собеседника с улыбающимся бультерьером; при этом глаза собаки представляли собой новорожденных и тут же завяленных белых мышек, в то время как глаза собеседника были точь-в-точь вареные яйца; верх и низ явно не совпадали и пытались мучительно соединиться, вызывая тупой бунт организма.

А в это время гламурный по широкому кругу заносил ладонь к фужеру, словно в борьбе старомодной галантности с вожделением хотел и не смел дотронуться до талии юной партнерши, потел от волнения, начинал икать, и наш герой на другом этаже снова наклонял лицо к раковине. Так всякий раз на чужую беду организм Алексея немедленно отвечал своей.

Он страдал, независимое поведение организма унижало. Ему всегда были неприятны люди, которые говорили о чем-нибудь: «выше моих сил», но должен был признать, что справиться с собой не может и что это и впрямь выше его сил. В последнее время ему почти перестали даваться ясные мысли и простые состояния. Фантазия работала на опережение, и, чтобы вывести его из тупика, навстречу спешила другая, которая уже окончательно заметала след первой.

Сейчас Алексей почувствовал смутный прилив жалости к отцу. Ему захотелось его увидеть, обнять, сотворить «дремлющий глаз» в знак примирения. Воздуха стало не хватать, он криво усмехнулся и снова подумал о каракатице, про которую отец сказал, что она не только фигура языка и ругательство, но живое существо, также, как они, обитающее в природе и, так же, как они, мыкающее свою жизнь.

– Ну, что вы смотрите на меня, деревянные глазки? – сказал он, пытаясь взять себя в руки и обращаясь к подписи на телевизоре, с которой, как выяснилось, отношения у него не сложились.

Глава третья

ЧИТАТЕЛЬ ЗНАКОМИТСЯ С ОТЦОМ ГЕРОЯ, УЗНАЕТ О ДЕТСТВЕ РАХИТА, ЕГО ЛЮБВИ К КАПИТАНСКОЙ ДОЧКЕ И РОЖДЕНИИ ВНУТРЕННЕГО ЧЕЛОВЕКА

Возможно, именно одновременно с этим телефонным звонком отец нашего героя, профессор филологии и автор популярных беллетризованных биографий, проснулся. Он и летом укрывался ватным одеялом, поэтому вспотел, но журавлиный нос его все равно оставался холодным. Он помнил, что мерз с детства, только это про блокаду и помнил. А как выжил, про это ничего, только то, что потом рассказывала мама.

Старик сладко распрямил тело, выходя из утробной позы, проверил на полу кружку недопитого кофе и продолжал при этом невольно прислушиваться к тому, что происходит за стеной.

Под утро ему приснился сон, и то ли в самом сне, то ли сквозь сон послышалось, что его окликнула жена. При их необъявленном моратории на отношения это было событием, если не добавить – потрясающим событием. Он почувствовал прилив то ли нежности, то ли жалости к жене.

Если бы оклик повторился… Вдруг Дуня больна или что-нибудь ее напугало? А если просто так? О, если просто так! Он боялся даже подумать об этом как о счастье, которым, казалось, давно не дорожил и на которое в разных безответственных разговорах потратил столько вздорного яда.

Григорий Михайлович с благодарностью думал о том, что двадцатый век запоздал к нему со своими открытиями и не символисты, например, стали его первой любовью. Могло ведь случиться иначе. Но не случилось, спасибо советской власти. Человек, воспитанный на Андрее Белом или Вячеславе Великолепном, непременно занялся бы сейчас расшифровкой сна, да на том бы и потерял день. Такого рода безумие не только отталкивало его, представлялось тратой времени, но попросту было ему несвойственно.

В том, серебряном бору культуры существовал интеллектуальный заказ: найти универсальную формулу спасения. Люди вели себя как во время пожара, каждый тащил из огня самое дорогое. Не всегда это была кубышка, чаще в практическом отношении совершенный даже пустяк, но пустяк со значением.

Однако в мире к тому времени не осталось уже ни одной необгоревшей ценности, ни одного неповрежденного устоя, ни одного нравственного правила, которые могли бы стать камнем для нового здания. Надежда оставалась только на высшие силы. Поэт превратился в локатор, публика теснилась в ожидании чуда.

ГМ прикидывал на себя и всегда переживал ненатуральность этого положения. Однажды под Плюссой гроза застигла его врасплох, в случайной позе, в поле: до леса далеко и до дома далеко. Он тогда пожалел, что не умеет молиться. Попробовал: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный…», но не роднились слова, даже посреди этого ужаса он невольно рассмеялся. Однако и то правда, почувствовал себя тут же совсем оставленным, никому не нужным, сиротой перед смертью.

Молнии фотографировали окрестность. Фотографии выходили в духе гиперреализма, выхваченные из мрака чьей-то хищной зоркостью. На одной из них, вероятно, был он, пытающийся занять в пространстве как можно меньше места, с испуганными глазами, видимый до скелета. Не дай бог!

Наука и религия, позабыв распри, принялись тогда спасать целую картину мира. Получилось, конечно, прямо наоборот, как говорила его мама. Мир крошился и расползался на глазах. Науки, как некогда силы природы, рождали страх и суеверие, в то время как изображение Отца в виде старого человека (Церковь грешила явным антропоморфизмом) не пробуждало уже священного трепета. В прорехах на шелке с неземными цветами стали селиться черти.

Обыватель пытался найти связь между насморком у австралийской косули и падением урожайности в Пустошке. Тайна превратилась в капризную домашнюю птицу: ее надо было ежедневно кормить спиритическими зернами, иначе она могла сбежать к соседу.

В городах между тем прибывало число увеселительных заведений, на эстраду вышли хулиганы – их принимали так же восторженно, как гастролирующих магов. Картины Апокалипсиса из снов перешли в газеты, подготавливая население к чрезвычайщине. Все готовились к потрясению, а вместе с тем мечтали уже о том, как из оставшихся лоскутов сшить новое платье, чтоб было оно и удобнее, и практичнее, и наряднее.

Мистические лекала, конечно, не пригодились. Задачами кройки и шитья занялся Госплан, который мог дать фору поэтам-профессорам только по части полного отсутствия юмора. В России никогда не умели жить легко.

Вчерашний день уже наутро казался людям давностью, история виделась застарелой болезнью, с рецидивами которой надо покончить во имя будущего, которое, впрочем, все равно было неизбежным, как рассвет. Ощущение настоящего съежилось при этом до календарной недели, исполненной недугом долга, и, как у всех, заканчивалась воскресеньем.