Ирвин Шоу - Вечер в Византии

Он любил этот бар, где собирались у стойки оживленные, шумные группы английских и американских журналистов, любил наблюдать непрерывный поток сменяющих друг друга вежливых, элегантно одетых пожилых американцев, которые еще до войны останавливались в этом отеле. Нравились ему и восхищенные взгляды, которые бросали на Констанс другие посетители, когда она, войдя в бар, шла к нему торопливым шагом.

Он встал ей навстречу и поцеловал в щеку. Несмотря на то что она просиживала целые дни в прокуренной конторе, от нее всегда веяло свежестью, словно она только что гуляла в лесу.

Она заказала себе шампанского, «чтобы удалить изо рта привкус молодости», как она поясняла.

— Всегда удивляюсь, — заметила она, потягивая шампанское, — когда вхожу и вижу, что ты здесь.

— Я же сказал, что приду.

— Да. И все равно удивляюсь. Каждое утро, расставаясь с тобой, я думаю: ну вот, уж сегодня-то он наверняка встретит какую-нибудь неотразимую красавицу или вдруг вспомнит, что вечером ему непременно надо быть в Лондоне, Загребе или Афинах, где выступает знаменитый актер или актриса.

— Ни в Лондоне, ни в Загребе, ни в Афинах нет никого, с кем я хотел бы встретиться, и единственная неотразимая красавица — это ты. Других я нынче не встречал.

— Какой ты милый. — Констанс сияла. Она по-детски любила комплименты. — Ну, рассказывай, чем ты сегодня занимался.

— Три раза я занимался любовью с женой перуанского оловянного магната…

— Вот как. — Она засмеялась. Ей нравилось, когда ее дразнили. Но не слишком.

— Постригся. Обедал в итальянском ресторанчике на улице Гренель, читал «Монд», зашел в три галереи и чуть было не купил три картины, выпил стакан пива в кафе «Флора», потом вернулся в гостиницу и… — Он замолчал, видя, что она не слушает. Констанс не сводила глаз с молодой американской четы, проходившей в глубь зала мимо их столика. Мужчина был высок ростом и с таким приятным и открытым лицом, что казалось, будто он никогда ни в чем не сомневался, не знал никаких огорчений и не представлял себе, что могут существовать люди, которые желали бы ему зла. Девушка, бледная высокая красавица с черными как смоль волосами, с темными, широко поставленными глазами, выдававшими ирландское или испанское происхождение, передвигалась с неторопливой грациозностью, ее темная соболья шуба ниспадала мягкими складками. Она улыбнулась каким-то словам мужа, взяла его под руку, и они пошли между стойкой и столиками, расположенными вдоль окон. Казалось, они никого в зале не замечали. Но не из-за неумения вести себя. Они просто были так заняты собой, что даже небрежный, мимолетный взгляд, когда можешь увидеть, а может быть, и узнать чье-то лицо, был бы для них расточительством, потерей драгоценного мига общения друг с другом.

Констанс смотрела им вслед до тех пор, пока они не скрылись в ресторане.

— Прости меня, — сказала она, повернувшись к Крейгу. — Кажется, я тебя не слушала. С этими людьми я была когда-то знакома.

— Прекрасная пара.

— О да.

— Сколько лет этой девушке?

— Двадцать четыре. По ее вине умер один мой знакомый.

— Что, что? — удивился Крейг. В баре отеля «Крийон» ее реплика прозвучала довольно неожиданно.

— Не пугайся, — сказала Констанс. — Люди все время оказываются виновниками смерти других людей.

— Но эта-то мало похожа на рядового убийцу.

Констанс засмеялась.

— Да никакая она не убийца. Тот мой знакомый был влюблен в нее. Однажды он прочитал в газете, что она вышла замуж, и через три дня скончался.

— Что за старомодная история, — сказал Крейг.

— Он и сам был старомоден. Восемьдесят два года.

— Как оказался восьмидесятидвухлетний старик твоим знакомым? — спросил Крейг. — Я, конечно, знаю, что тебе нравятся мужчины в возрасте, но не в таком же все-таки.

— Этого старика звали Кеннет Джарвис.

— Железные дороги.

— Железные дороги, — кивнула она. — В том числе. Среди многого другого. У меня был поклонник, работавший с внуком Джарвиса. Не смотри так сердито, милый. Это было до того, как мы с тобой встретились, задолго до того. Старик любил окружать себя молодежью. У него в Нормандии был огромный дом. Одно время он владел конюшнями скаковых лошадей. На субботу и воскресенье к нему съезжались гости, по двадцать-тридцать человек. Обычные развлечения: теннис, плавание, парусные лодки, выпивка, флирт и тому подобное. Всегда было весело. Только не со стариком. Когда я познакомилась с ним, он был уже дряхлый. Ел неряшливо, забывал застегнуть брюки, за столом дремал и даже храпел, по нескольку раз рассказывал одну и ту же историю.

— Это была плата за развлечения, — сказал Крейг.

— Те, кто знал его раньше, казалось, не обращали внимания на его немощь. Когда-то он был обаятельным, щедрым, воспитанным человеком. Большой любитель книг, картин, хорошеньких женщин. Его жена умерла, когда они оба были еще молоды, и с тех пор он уже не женился. Человек, с которым я туда ездила, говорил, что надо же чем-то платить за удовольствия, которыми этот человек всю жизнь одаривал людей. В конце концов, не такая уж это дорогая цена — смотреть, как у него течет слюна на галстук, или слушать по нескольку раз одну и ту же историю. Особенно если учесть, что в этом доме тебя, как всегда, и накормят, и напоят, и предоставят всевозможные удовольствия. А посмеивались над ним втихомолку только дураки.

— Избави меня боже дожить до восьмидесятилетия, — сказал Крейг.

— А ты дослушай до конца. Однажды к нему приехала бывшая любовница. И с ней дочь. Вот эта самая девушка, которую ты только что видел с мужем.

— Избави меня боже дожить до семидесятилетия.

— И он в нее влюбился, — сказала Констанс. — Это была настоящая, старомодная любовь. Каждый день письма, цветы, приглашения матери и дочери на яхту и прочее.

— Зачем это нужно было матери? И дочери? Из-за денег?

— Нет. Они были достаточно хорошо обеспечены. По-моему, их интересовало общение с людьми, которых в другом кругу не встретишь. Мать никаких вольностей девушке не позволяла. Ее единственный козырь. Когда я с ней познакомилась, ей было девятнадцать лет, а держалась она как пятнадцатилетняя. Когда ей кого-нибудь представляли, то казалось, что она вот-вот сделает книксен. Джарвис помог ей повзрослеть. Да и лестно к тому же выступать хозяйкой на больших званых ужинах, быть в центре внимания, уйти из-под власти матери. Быть предметом обожания человека, который в свое время всех знал, обо всех рассказывал анекдоты, распоряжался жизнями тысяч людей и крутил романы со всеми знаменитыми красавицами. Ей нравился этот старик — возможно, она по-своему его даже любила, власть над ним доставляла ей удовольствие. И вот он как-то вдруг переменился, помолодел, ожил. Ничего не забывал, при ходьбе держался прямо, не шаркал ногами, голос его окреп и перестал хрипеть, он стал безупречно одеваться, мог всю ночь напролет бодрствовать, а утром был подтянут и полон энергии.

Ну разумеется, кое-кто посмеивался. Восьмидесятидвухлетний старик, ослепленный любовью к девятнадцатилетней девушке, словно это его первая любовь и он пригласил ее на первый в ее жизни бал… Но я не так часто видела его, и меня это тронуло. Казалось, произошло чудо и время для него пошло вспять. Он снова стал молодым. Не совсем, конечно, не двадцати- или тридцатилетним, но лет пятьдесят-шестьдесят ему можно было дать.

— Ты же сказала, что он умер, — сказал Крейг.

— Да. Она познакомилась с молодым человеком, которого ты только что видел, и перестала встречаться с Джарвисом. Об их свадьбе он узнал из газеты. Прочтя эту новость, он уронил газету на пол, лег на кровать лицом к стене и через три дня скончался.

— Красивая, трогательная история, — сказал Крейг.

— По-моему, да. На похоронах один его друг сказал: «Но ведь это прекрасно — в наш век, в наше время быть способным в восемьдесят два года умереть от любви».

— В наш век, в наше время…

— Мог ли этот старик желать чего-нибудь лучшего? — спросила Констанс. — Месяцев восемь восхитительной, легкомысленной, веселой жизни — и такой благородный уход. Ни кислородной палатки, ни возни врачей, ни трубок и искусственных почек, ни переливания крови. Только любовь. Никто, конечно, девушку не обвинял. Только мужу ее завидовали. И старику. Обоим. У тебя как-то странно засветились глаза.

— Я думаю.

— О чем?

— Если бы кто-нибудь принес мне пьесу или киносценарий, основанный на истории этого старика, я бы, наверно, взялся за него. Только никто не несет.

Констанс допила свое шампанское.

— А почему бы тебе самому не написать? — спросила она.

Это был первый случай, когда она попыталась подсказать ему, что делать, и первый случай, когда он понял: она знает, что ему уже нельзя дальше жить так, как он жил.

— Надо подумать, — ответил он и заказал еще шампанского.