Исабель Альенде - Дочь фортуны
Дом семьи Соммерс, болтающийся в воздухе, точно паутина, в зависимости от направлений ветра, было совершенно невозможно от него защитить, несмотря на находящийся под рукой уголь, что жгла домашняя прислуга семь месяцев в году. Простыни всегда были влажными из-за проникающего сильного потока морского воздуха, поэтому спать приходилось, вечно имея в ногах бутылки с горячей водой. Кухня всегда была единственным теплым местом, где кухонная плита, растапливаемая дровами, огромное устройство многократного пользования, никогда не гасла. Всю зиму поскрипывала деревянная мебель, то и дело отрывались доски, и каркас дома, казалось, вот-вот поплывет, точно древний фрегат. Мисс Роза так никогда и не привыкла к бурям Тихого океана, равно как и не могла спокойно переживать случающиеся землетрясения. Настоящие встряски земной поверхности, те, что ставили мир буквально с ног на голову, случались приблизительно каждые шесть лет, и при всяком женщина выказывала удивительное хладнокровие, однако ежедневное волнение, что сотрясало жизнь общества, приводило ее в наихудшее настроение. Поэтому никогда и не хотела располагать разнообразные фарфоровые изделия и стаканы на уровне пола, как подобное делали остальные чилийцы, и когда начинала шататься мебель в столовой и ее тарелки то и дело разбивались в куски, дама проклинала страну благим матом. На первом этаже располагалась гардеробная, где Элиза и Хоакин любили друг друга на большом мешке для занавесок из ткани с цветным узором под названием кретон, которые летом заменяли тяжелые шторы из зеленого вельвета в гостиной. Оба занимались любовью, окруженные парадными шкафами, коробками с сомбреро и тюками с весенним гардеробом мисс Розы. Ни холод, ни запах нафталина их особо не задевали, потому что чаще находились там ввиду практических неудобств и из-за собственной глупости, так как оба еще толком не представляли собой взрослых людей. Абсолютно не знали, как нужно все это делать, однако ж, воображение влекло все далее, и, ошеломленные и смущенные, в полной тишине, взаимно продвигались куда-то вперед без особой сноровки. В двадцать один год молодой человек был таким же девственником, как и она сама. Еще в четырнадцать лет наметил себе стать священником и этим порадовать свою матушку. А уже в шестнадцать начал приобщаться к достаточно свободной литературе и объявил себя врагом священников. Хотя при этом и не отрицал религию как таковую, и решил беречь целомудрие пока не выполнит цель, заключавшуюся во что бы то ни стало вызволить собственную мать из монастыря. Это молодому человеку казалось минимальным вознаграждением за бесчисленные жертвы с ее стороны. Несмотря на целомудрие и испуг быть застигнутыми врасплох, молодые люди были способны обнаружить в темноте все то, что и искали. Расстегивали пуговицы, развязывали банты, освобождались от излишней застенчивости и оказывались друг перед другом обнаженными, то и дело хватая ртом воздух и слюну друг друга. Вдыхали насыщенные ароматы, чувствовали лихорадочные приступы то здесь, то там, вызываемые приличными страстными желаниями разгадать все загадки, достичь глубины друг друга и вместе совершенно затеряться в одной и той же бездне. На летних занавесках оставались пятна теплого пота, невинной крови и спермы, но ни один из этой парочки не замечал подобных знаков своей взаимной любви. В темноте оба едва ли могли ощутить телесный контур и измерить свободное пространство, чтобы не разрушить кучи ящиков и не уронить вешалки с одеждой, слишком увлекшись шумными объятиями. Их благословлял сам ветер и стучащий по крышам дождь, потому что подобные природные явления заглушали собой скрип жилища. Однако был слышен такой оглушающий звук, бьющихся, точно в галопе, их собственных сердец и случались такие приступы одышек и любовных воздыханий, что оба никак не могли взять в толк, почему же до сих пор спит остальная часть дома.
На рассвете Хоакин Андьета уходил через то же окно в библиотеке, и Элиза, обессиленная, возвращалась в свою постель. Пока она, закутанная несколькими одеялами, спала, молодой человек часа два бродил у подножья холма, мучимый терзаниями. Тайно пересек город, совершенно не привлекая внимания охраны, чтобы добраться до собственного дома ровно в тот момент, когда церковные колокола зазвонят к ранней обедне. Предполагал тактично войти, немного умыться, сменить воротник рубашки и отправиться на работу в мокром костюме, ввиду того, что другого не было. Однако мать, так и не сомкнув глаз, уже поджидала его с теплой водой, предназначенной для мате, и гренками из черствого хлеба, впрочем, как женщина и делала это каждое утро.
- Где ты был, сынок? – спросила женщина с такой грустью в голосе, что тот просто не мог пойти на обман.
- Познавал любовь, мама, - возразил мужчина, радостно ее обнимая.
Хоакин Андьета жил, страдая от политического романтизма, не находящего отклика в жителях этой страны, практичных и сдержанных. Мужчина буквально на глазах стал фанатиком теорий Ламенне, которые прочел в весьма посредственно сделанных с французского языка запутанных переводах, равно как и ознакомился с ними в энциклопедиях. Как и его учитель, одобрял католический либерализм в политике и выступал за отделение церкви от государства. Объявлял христианство примитивной религией, такими же считал апостолов и мучеников, но в то же время оставался врагом священников, этих предателей Христа и его истинной доктрины, как говорил сам молодой человек, сравнивая последних с откормленными пиявками, ставших таковыми за счет доверчивости многих и многих благочестивых. Тем не менее, очень остерегался распространяться в подобных мыслях своей матери, кого любая ссора могла бы просто убить. Еще молодой человек считал себя врагом олигархии из-за бесполезности и упадничества последней, и не разделял взгляды правительства, ведь оно представляло совсем не интересы народа, а скорее, богачей. Подобное подтверждали бесчисленные примеры высоких гостей, присутствовавших на собраниях в библиотеке святых братьев Торнеро, и то же самое он терпеливо объяснял Элизе, хотя та едва слушала, более заинтересованная запахом молодого человека, нежели речами. Мужчина намеревался рискнуть собственной жизнью ради никчемной славы, что бы принесла вспышка героизма, но в то же время внутренне боялся взглянуть Элизе в глаза и поведать о своих чувствах. Оба взяли себе за правило заниматься любовью, по крайней мере, раз в неделю в той же самой комнате со шкафами, что с тех пор стала их гнездышком. В распоряжении двоих были такие скудные, но в то же время слишком ценные моменты близости, что девушке казалось бессмыслицей тратить их, философствуя друг с другом. Но если уж речь заходила о разговорах, то предпочла бы услышать что-то о его вкусах, о прошлом, о матери и насчет планов, касаемых их возможно случившегося однажды заключения брака. Молодая женщина отдала бы что угодно, потому что он говорил прямо в глаза волшебные фразы, те, что ранее писал в своих письмах. Так, например, сообщал, что было бы гораздо легче вычислить направление ветра или спокойствие морских волн у побережья, нежели силу собственной любви; что еще не было такой зимней ночи, способной охладить нескончаемый пыл его страсти. Что за мечтами проходил далеко не один день и множество бессонных ночей, которыми беспрерывно страдал безумием, вызываемым воспоминаниями, и все продолжал вести различные разговоры с тоской осужденного. Были и часы, которых недоставало, чтобы обнять ее снова, «ты мой ангел и моя потеря, если находишься рядом, я достигаю божественного экстаза, а стоит тебе исчезнуть, как тут же словно спускаюсь в ад, - так вот оно какое, твое, Элиза, превосходство надо мною? И не разговаривай со мною ни утром, ни вечером, потому что я лишь живу этим сегодняшним мигом, в котором оказываюсь снова, попадая в бесконечную ночь твоих темных глаз». Пропитанная романами мисс Розы и начитавшись романтических поэтов, чьи произведения знала наизусть, девушка терялась в граничащем с безумием наслаждении ощущать себя ослепительной, точно богиня, и совершенно не отдавать себе отчета в каком-то несоответствии между этими восторженными речами и реальной личностью, скрывающейся за именем Хоакин Андьета. В этих письмах молодой человек становился идеальным любовником, способным описать свою страсть с таким ангельским придыханием, что исчезали всякие вина и страх, позволяя сделать шаг на пути совершенного восхваления человеческих чувств. Ранее никто и никогда не любил друг друга подобным способом; оба настолько выделялись среди прочих смертных своей неподражаемой страстью, о чем сообщал в своих письмах Хоакин, а она этому верила. Однако сама занималась любовью поспешно и жадно, совсем не принимая во внимание никакой соблазн, и делала все так, словно поддавалась дурной привычке, терзаемая чувством вины. У молодого человека не было времени ни лучше узнать тело девушки, ни изучить свое собственное, над ним довлело скорое желание выведать тайну. Мужчине казалось, что времени им не хватит никогда, несмотря на успокаивающие слова Элизы. А говорила она о том, что ночью сюда никто не придет, что семья Соммерс спит под хмельком, и даже Мама Фрезия отдыхает в своей хижине в глубине патио, а остальные комнаты домашней прислуги – все располагались на мансарде. Природный инстинкт разбудил в девушке смелость обнаружить многообразные возможности доставлять удовольствие, но вскоре научилась и обуздывать свои желания. Ее инициатива, проявляемая в любовных играх, заставляла Хоакина держаться начеку, оценивать себя критически, ранить либо ставить под угрозу собственное мужество. Худшие подозрения все никак не отпускали молодого человека, ведь не мог себе и представить такую естественную чувственность, имеющуюся у шестнадцатилетней девушки, чье единственное жизненное пространство заключалось, пожалуй, лишь в стенах дома. Что ухудшало ситуацию, так это страх забеременеть, ведь ни один из двоих не знал, как ее избежать. Хоакин смутно понимал весь механизм оплодотворения и полагал, что все получится, если оттянуть время, хотя это удавалось и не всегда. Также отдавал себе отчет в испуге Элизы, но не знал, как утешить девушку и вместо того, чтобы попытаться, немедленно спрятался за свою роль духовного наставника, в образе которого он чувствовал себя вполне уверенно. В то время как она страстно желала ласк со стороны этого мужчины или, по меньшей мере, чуть передохнуть на плече возлюбленного, сам он почему-то изолировался и в спешке оделся. А оставшееся у обоих драгоценное время потратил на весьма запутанные новые аргументы для всё тех же самых мыслей о политике, уже повторенных примерно раз сто. От этих объятий Элиза впадала в жар, но так и не осмеливалась допускать его в самые сокровенные места собственного сознания, потому что приравнивала подобную вещь к обсуждению любовного пыла. Вот тогда и попала в ловушку сострадания к своему любовнику и принесения тому извинений, думая о том, что если бы нашлось больше времени и более безопасное место, занятия любовью прошли бы куда лучше. Гораздо лучше, нежели, как теперь, отдельными скачками, но это случилось уже позже, когда они, в основном, придумывали то, чего так и не было, и мечтали ночами, что, возможно, могло бы случиться, окажись они вдвоем в комнате со шкафами в следующий раз.
