Владимир Качан - Юность Бабы-Яги
А между тем пора было Саше найти Виоллету, а Пете вернуться к Анжелике, которая обязана была заплатить Пете сегодня за свое любовное коварство.
Оставим пока в покое побочную линию этого повествования – Петю с Анжеликой, и сосредоточимся на главной, ибо наступает момент, когда биография девушки Виолетты могла бы развернуться в другую сторону – к Поэту, к любви, к желанию отдать, а не взять, словом, ко всему тому, что не позволило бы ей двигаться по фатальному пути к Бабе-Яге. Посмотрим, что из этого вышло…
Приятная собеседница была у Гарри все это время. Есть девушки, обладающие таким, знаете ли, врожденным тактом или – как посмотреть – феноменальной способностью к конформизму… или компромиссу. Не будем, однако, грузить всех, внимающих этому рассказу, сложными иностранными словами, а скажем проще: есть девушки, которые умеют очень хорошо, внимательно, понимающе – слушать мужчину, и изредка – скупо, но очень точно – подавать именно те реплики, которые он хотел бы услышать. В том случае, конечно, если она хочет мужчине понравиться. Это фантастическое чутье подсказывает ей всегда, как вести себя и с мужчиной, который хочет любви, и с другим мужчиной, которому достаточно уважения. С Гарри Абаевым был как раз вариант второй. И он на протяжении последнего часа не один раз успел удивиться, как эта совсем юная особа хорошо понимает его цели и способы их осуществления. Он рассказывал про все и показывал новые песни группы, а она кивала там, где надо, улыбалась именно в тех местах, где следовало, и все время настолько попадала в резонанс, что Гарри становился все откровеннее и открывался все больше. Все было похоже на исповедальные разговоры в купе поезда, в котором случайные попутчики, за бутылкой, испытав моментальный разряд взаимной симпатии, начинают ни с того ни с сего друг другу рассказывать такое, чего никогда не отваживались поведать даже самым близким. Почему? Зачем? А может как раз потому, что завтра на перроне скажут друг другу «до свидания», смущаясь слегка за рассказанное ночью, и больше никогда не встретятся, несмотря на то, что утром формально обменяются телефонами? Или такого рода выплеск хоть иногда необходим? Не знаю, не знаю… Но так часто происходит, и вот точно так происходил диалог Гарри с Виолеттой, который большей частью шел в режиме монолога одного Гарри. Короче, ему было очень приятно, и даже до такой степени, что он отважился показать Вете сокровенное – несколько своих песен, которые хотел выпустить в свет поначалу анонимно, чтобы группа их спела, а потом, если будет успех, обнародовать всюду, кто это написал такие чудные слова и музыку. Он не сказал Вете – чьи песни, а просто поставил запись, но настолько жадно всматривался в Ветино лицо, ища на нем следы одобрения или, наоборот, – неприятия, что Вету чутье и тут не подвело. После первой же лирической песни она потрясенно покачала головой влево-вправо, мол, ну надо же! Бывают же шедевры, а мы, мол, о них ничего не знаем. И потом протяжно выдохнула – да-а-а! Сформировать такую реакцию ей было непросто, так как у поэтического дилетанта Гарри там встречались, например, слова: «и твоя раскосая улыбка», а Вета, читавшая много хороших книг, любившая Ахматову, да что там далеко ходить – уже познакомившаяся с тем, как сочиняет Саша, – могла «раскосую улыбку» квалифицировать только, как улыбку после тяжелого инсульта. Но, тем не менее, реакцию Вета выдала единственно верную, и очарованный и обманутый Гарри, завел ей и вторую свою песню, и третью. И всякий раз было «ах» и «как хорошо», и очень заинтересованное: «А чье это? Кто это написал?» Кто, мол, этот гений, почему не знаю?
Но и всему хорошему когда-то наступает конец, и пир тщеславия был прерван стуком в дверь и появлением Саши, который пришел сказать Гарри «спасибо» и Виолетту забрать, чтобы провести с нею даже не ночь, а утро любви, единственное в их жизни утро, о чем Саша пока не догадывался, ну, а Виолетта, разумеется, знала заранее, предполагая, когда Саша заснет, – исчезнуть из его жизни навсегда. Но, отметим еще раз, она могла бы и передумать во время их близости, в то время, когда становилась женщиной, что-то ведь могло произойти в сознании, переворот какой-то. Она ведь могла бы и влюбиться по-настоящему и забыть про свой дурацкий генеральный план – соблазнение отчима Герасима Петровича! Ведь могла бы, могла! Бывает же, что возникает любовь, которая разгорается с сумасшедшей силой от одного сознания того, что на нее отведены считанные часы и предстоит расставание, скорее всего навсегда, что ты никогда, никогда больше его не увидишь, потому что ты так решила, и билет на самолет уже сегодня, и рейс через 6 часов. Если любовь, в какой-то мере, не что иное, как искусство жить некоторое время под впечатлением, то у Веты оказалось отведено на это искусство именно некоторое время. А если любовь (опять-таки отчасти, так как никто еще не придумал точной, исчерпывающей формулировки), так вот, если она – боль, разбавляемая временами мгновениями счастья, то Вета никакой боли не хотела. А ту фазу любви, когда все удачно, и она, любовь, существует в состоянии перманентной радости, разбавляемой иногда болью (вероятно, для того, чтобы не скучать) – вот эту фазу она даже не подразумевала. А что она подразумевала? Мимолетную, легкокрылую связь с талантливым, романтичным, симпатичным и влюбленным молодым человеком. И пусть с ней останется только вкус его губ (он ей понравился еще тогда, перед кораблем), а также воспоминание о его стихотворной ради нее импровизации и о том, что этот достойный человек был первым в ее жизни мужчиной. И все! Продолжения не надо! Она, подготовленная уже, вооруженная до зубов своим новым знанием, полетит на Ту-154 к своему Герасиму Петровичу, которого сведет с ума, уничтожив по ходу свою нелюбимую мать.
И все же, все же, – может, она передумает, может, не использует Сашу так практично и утилитарно, может, быстротечность и безнадежность того, что между ними будет, если будет чисто и естественно, сделают ее хотя бы на время безрассудной, безоглядной, мечтательной, наивной, лишенной холодного бездушного расчета, скучного рационализма. Или все-таки слово «самозабвенно» – не для нее, и она никогда не забудет себя и свой в этом деле интерес – только опыт и обучение. С приятным парнем, да к тому же – Поэтом. Она еще может повернуть, еще не поздно. Думай, Виолетта, думай, но еще важнее – чувствуй, чувствуй хоть что-нибудь, когда вы с Сашей, взявшись за руки, идете к его каюте, а ты оценивающе и вместе с тем удовлетворенно смотришь в его несчастные влюбленные глаза.
Но вначале надо было пройти палубу, и Саша вел Виолетту через всю тусовку гордо и с некоторой долей тайного тщеславия. Саша в белом костюме с негласно коронованной королевой палубы шел, как лауреат, по звездной дорожке кинофестиваля. Тут было чем гордиться: Вета сейчас была необыкновенно хороша, и сознание того, что на нее все смотрят если не с восхищением, то с несомненным удовольствием – делало ее еще более влекущей, кокетливой, грациозной. Знакомый кинорежиссер, очень вежливо спросив разрешения у Саши, задержал Виолетту с неуместным сейчас деловым предложением – попробоваться в свой новый фильм. Саша вежливо отошел и ждал ее в конце палубы. Он видел, как она, улыбаясь, отрицательно покачала головой, попыталась уйти. Режиссер еще что-то темпераментно говорил, видимо, убеждая, Виолетта опять улыбнулась, покачала головой, извиняясь, пошла сквозь все взгляды к Саше и встала рядом. И так они постояли с минуту, глядя друг на друга перед последним шагом, который, в сущности, был уже не столь важен для Виолетты и несущественным даже для Саши, потому что с ним и так уже все произошло, он уже испытывал головокружительную и странную смесь гордости, растущей мелодии внутри – будто из старого, волшебного фильма Клода Лелюша о любви «Мужчина и женщина» – и какого-то горького ликования от того, что такое возможно, что такое, настоящее, у него случилось и еще – острое ощущение итога – что лучшего в его жизни, чем эта минута, уже никогда не будет. Ощущение сильное, но ложное, в чем мы с вами будем иметь удовольствие убедиться через некоторое время…
Виолетта, однако, тоже чувствовала, точнее – вызывала в себе, взращивала такую же мелодию, потому что все обязано было быть красиво, а не абы как. Она помнила и хотела вновь почувствовать сейчас и ту самую детскую тоску по романтическому приключению, да и по самому детству, которое сейчас должно уйти окончательно. Короче, – вызвать в себе чувство, соответствующее моменту. Ей удавалось это отчасти. Она уже словно прощалась с Сашей, уже что-то решив, уже зная финал. А кроме того, вытесняя мелодию грусти и прощания, внутри зарождалась другая, более мощная тема, которая постепенно заполняла ее всю – мелодия всепобеждающей юности, уверенности в том, что все еще будет, что это лишь начало, что будет еще в ее жизни Нечто, удивительное и чудное, то, что затопит ее и заставит не думать и ничего не планировать. Вот эти две темы – уходящего детства и будущего счастья и сформировали настолько ясное, непривычное для Виолетты чувство, что она даже захотела всплакнуть, но не получилось, хотя лицо ее приняло соответствующее выражение. Это ей тоже очень шло, а Саша, проявив внимание, вынул из белого пиджака белый платок и вытер ей так и не навернувшиеся слезы.
