Дэвид Митчелл - Сон №9
Кофе опускается на колени, и Даймон подносит самокрутку к ее губам. Дядюшка Толстосум прочитал мне строгую лекцию о наркотиках в Токио, о которой, как я понижаю, едва взглянув на Бархотку, я предпочту забыть. Кофе сжимает губы и, подобно дракону, выпускает дым из ноздрей.
– Я уже говорил вам,– Даймон рассматривает пламя своей зажигалки,– что эта зажигалка имеет историческую ценность? Она принадлежала генералу Дугласу Макартуру[60] во времена оккупации.
– Типа, так и есть, если ты говоришь,– с недоверием усмехается Кофе.
– Говорю, но это неважно. Принеси мне дзабутон, моя кофейносливочномедоваякиска, пусть твои легкие напитаются этой прелестью, мы отправимся на машине в Тьерра-дель-Фуэго и заплодим Патагонию…
Пока Кофе несет подушку из комнаты, мобильный у нее в сумочке тренькает «Лунную сонату». Даймон тяжело вздыхает:
– Вот достал! – и передает самокрутку мне.
Я отдаю ее Бархотке. Даймон отвечает на звонок, подражая тону кронпринца:
– Я приветствую вас в этот прекрасный вечер.
– Кофе, хихикая, бросается к нему:
– Отдай!
Даймон прижимает ее к полу, зажав между коленями. Она извивается и хихикает, оказавшись в ловушке.
– Нет, мне очень жаль, но вы не можете поговорить с ней. Ее друг? В самом деле? Это она вам так сказала? Какой ужас. Я трахаю ее сегодня вечером, видите ли, поэтому пойди и возьми в прокате порнокассету, ты, жалкий козел. Но сначала послушай внимательно – вот как звучит твоя смерть.– И он выбрасывает телефон с балкона.
Хихиканье Кофе обрывается.
Даймон улыбается, как пьяная жаба.
– Ты выкинул мой мобильник!
Смех Даймона звенит как капель:
– Я знаю, что выкинул твой мобильник.
– Он может ударить кого-нибудь по голове.
– Что ж, ученые предупреждают, что мобильные телефоны могут быть опасны для мозгов.
– Это был мой мобильник!
– О, я куплю тебе новый. Я куплю тебе десять новых.
– Кофе взвешивает «за» и «против».
– Самой последней модели?
Даймон хватает дзабутон, ложится на спину и изображает гангстера:
– Я куплю тебе целый завод, милашка моя.
Кофе надувает губы с видом маленькой девочки и прижимает к уху бокал с шампанским:
– Я слышу пузырьки.
Бархотка пальцами пощипывает мне мочки ушей, прижимает свой рот к моему, и дым марихуаны стремительно наполняет мне легкие. Ворованный шоколад, липкий и мягкий.
– Охо-хо-хо-хо-хо-хо-хо-хо,– Даймон заметил нас,– займитесь-ка этим в той комнате, вы двое. А то мне кажется, что этот юный выскочка снова обскакал меня – и мою новобрачную тоже.
Бархотка толкает меня в грудь, и я оказываюсь в комнате.
– Садись там,– говорит она, указывая на противоположный край низенького стола.
Пьяный монах – что кобель в рясе. Ее руки блестят от пота. Она задувает свечу. Мы по очереди затягиваемся, не говоря ни слова. Иногда наши пальцы соприкасаются. От Нее словно исходит электрический ток. Биоборг. Я различаю ее силуэт в зареве ночного города, притушенного бумажной ширмой. Она старается не дотрагиваться до меня, и ее поведение служит сигналом, чтобы я не прикасался к ней пока она не позволит. Яркий кончик самокрутки путешествует сквозь полумрак. Иногда я – это я, иногда – не совсем. Жемчуг, лунный камень, блеск зубной эмали. Несогласованность времени/пространства распространяется и на мои члены. На листе темноты я, будто составляя фоторобот, представляю ее грудь, волосы, лицо. Если я вдруг чихну, Годзилла просто взорвется у меня в трусах,
– Ты давно это куришь?
Ее слова кажутся извивающимися облачками дыма.
– Да, с двадцати лет.
Свиток, кукла, прикольный тролль, уронившая голову хризантема в вазе.
– Так сколько же тебе лет, роуди?
Я слышу даже, как шуршат ее пышные волосы.
– Двадцать три. А тебе?
Шквал горьких снежных хлопьев.
– Сегодня мне миллион.
Резкий вскрик Кофе и «грррр-р-р-р-р-р» Даймона, и мы с Бархоткой хохочем так, что рискуем сломать себе ребра, хотя при этом не издаем ни звука. Потом я забываю, почему смеюсь, и снова сажусь прямо.
– Держи руки на столе,– строго предупреждает она.– Терпеть не могу парней, которые лезут, куда не надо.
После пары неудачных попыток наши губы встречаются, и мы сливаемся в поцелуе на девять дней и девять ночей.
Фусума перед балконом раздвигается. Мы с Бархоткой отпрыгиваем в разные стороны. На пороге в лунном свете стоит Даймон, его торс обнажен, и на груди помадой нарисовано нечто вроде вампира-кролика Миффи[61]. Соски изображают зрачки Миффи, горящие жаждой крови.
– Миякэ! Ты под кайфом или у тебя не стоит? Еще не хочешь поменяться?
Сёдзи, отделяющее комнату от внешнего коридора, раздвигается. У входа стоит Мириам, держа в руках поднос с какими-то клейкими крупинками, кубиками арбуза и очищенными личи[62]. Я успеваю заметить на ее лице потрясение, гнев и ненависть – но она тут же вновь натягивает маску профессионального безразличия.
– Мириам! Ты принесла нам поклевать! Икра – ничего себе! Одно из ее ценных качеств, Миякэ,– это умение почувствовать момент.
Она снимает туфли, входит и ставит поднос на стол.
– Простите меня.
– О, Мириам, что тебе мое прощение, ведь у тебя такие могущественные и влиятельные покровители! Они о тебе позаботятся.
Появляется Поросенок Кофе, на ходу приводя в порядок одежду и поддерживая раму фусумы, чтобы та не упала. Замечает Мириам. Чувствуется, что она привыкла командовать прислугой:
– Проводите нас в дамскую комнату!
Даймон говорит с Эйдзи, но Эйдзи обнаруживает, что ему трудновато сосредоточиться, поскольку его голова так и норовит открутиться и укатить в угол. Кофе с Бархоткой сидят в дамской комнате уже целую вечность.
– Я обычно хожу в тихий отель любви в Восточном Синдзюку, рядом с парком, он пристроен к другому четырехзвездочному отелю, так что в номер из кухни можно заказать приличную еду.
Эйдзи как-то неловко. Даймон внимательно на него смотрит:
– Только не говори, что волнуешься из-за денег.
Эйдзи пытается помотать головой, но вместо этого случайно кивает.
– Деньги – это всего лишь дерьмо, которого у моего отца слишком много.
«Эти девушки,– думает Эйдзи,– можно ли просто…» Даймон слышит мысли своего друга, застегивает пуговицы на его рубашке и поднимает указательный палец:
– Эти две играют исключительно в паре, Миякэ. Или мы уложим обеих, или они обе вернутся к себе домой в свои надушенные лавандой спальни. Покинешь меня сейчас – и мне придется дрочить за самую крупную сумму с тех пор, как Майкл Джексон выступал в «Будокане»[63] в последний раз. Твоя, по крайней мере, обладает хоть каким-то практическим интеллектом. У моей же – чувство моды вместо мозгов.
Эйдзи хочет что-то сказать, но забывает что, едва открыв рот.
– Девчонки – как видеоигры, Миякэ. Платишь, играешь, уходишь.
Эйдзи – сама благодарность. Он пытается выразить эту благодарность, но слова ускользают от него, как бесконечный дождь, льющийся в бумажный стаканчик, они мчатся с дикой скоростью, стремясь достичь другого края вселенной, и он отказывается от своей затеи. Кофе приносит другая хостесса.
– Кто вы такая, черт побери? – вопрошает Даймон.
– Хостесса кланяется:
– Ая-тян, господин Даймон. Мириам-сан стало плохо.
– Даймон злится:
– Дуй обратно к Маме-сан и напомни ей, кто такой Даймон, и кто его отец, и каким вздорным козлом я могу стать, если…
Но его фраза обрывается на полуслове. Он отрывает головку хризантемы от стебля и начинает обрывать лепестки.
– Забудьте, что я сказал, Ая-тян. Передайте это призраку Мириам с моими глубочайшими извинениями.– Он вручает ей то, что осталось от цветка, и это кажется Эйдзи довольно милым.
Эйдзи – на переднем сиденье такси. Даймон – сзади, между своих двух наложниц. Улицы пустеют; они едут по широкому мосту. В фойе Атлант сгибается под тяжестью земного шара; Даймон пялится на экран с номерами комнат и ценами: свободные – светятся, занятые – темные; и нажимает на кнопки, и получает ключи. Снова лифт. Даймон целует Эйдзи в губы и с силой вталкивает в комнату. Десятисекундный душ и примитивное порно по коммерческому каналу. Презервативы девяти видов. Снаружи розовыми вспышками мигает буква «X». Цветочные головки на стеблях, головки подсолнухов. Входит Кофе, лимонно-желтое полотенце прикрывает ее блестящее, как леденец, медовое тело, она сейчас какая-то заторможенная; сексодром из легенд воплощен вполне реально; она задергивает полог; закрой глаза, говорит она и скользит в постель, кожа у нее гладкая, ягодки сосков набухли; да, – хорошо, так можно, только не трогай меня там; налетел на препятствие; да, так; он всегда меняется дамами? Твой друг? Юдзу Даймон? Что за имя – Юдзу, прямо как фрукт? Наверное. Молчи. Мягкий шоколад, как это пошло; зубы покусывают живот; пушистые укромности, нервный толчок; нет, я же сказала не трогать меня там; Годзилла отступает, на спине выступают капельки пота, подъем, спуск, подъем, весь технический набор, на этом, пожалуй, все. Годзилла снова меняет решение, корни врастают глубже, ветки плещутся и сзади и спереди, пальцы ее РУК сжимаются, пальцы ног находят точку опоры, странствуя по океану, океану простынь, бурному, стонущему, погружающему в летаргию, она ловит ртом воздух, она погружается, вздрагивает; да, уже все? нет, и вверх, и да, и вниз, и нет, и вверх, и да, и вниз, и вверх, и вниз, кончаю и кончаю, если кончаю; ты – не – проснешься – пока – не – ударишься – о – землю – ты ***.
