Млечный путь - Меретуков Вионор

— И правильно бы сделали, — ответил я.

На кладбище я слышал:

— Как она постарела… — скорбно подперев рукой подбородок, говорила какая-то женщина, которую я впервые видел и которая утверждала, что она ближайшая подруга покойницы, — я ее едва узнала, совсем старушка.

А я видел прекрасное лицо, прелестные губы и чистый юный лоб. Казалось, моя жена по ошибке попала на собственные похороны.

Трудно примириться с тем, что человек, с которым ты на протяжении долгих лет делил кров, перестал существовать. Совсем недавно жена ходила по этим комнатам, в шкафу еще висят ее платья, от которых пахнет ее любимыми духами и которые я через неделю, мысленно испросив у нее прощения, свяжу в узел и под покровом ночи снесу на помойку.

Цена свободы всегда высока. И она будет предъявлена тебе в самый неожиданный момент. В цене может быть заложена чья-то жизнь. Хорошо, если твоя. Ценой может оказаться одиночество. Не каждый справится с ним. Хотя я и мечтал всегда жить один, я оказался не подготовленным к жизни без подруги. Я не мог долго пребывать в одиночестве. Но выяснилось это тогда, когда вокруг меня образовалась пустыня, которую, я понял это, мне в одиночку не преодолеть.

И все же надо признать, горевал я недолго. К смерти жены мне удалось отнестись взвешенно и с философским стоицизмом, и не прошло, как я говорил, и недели, как я избавился от всех жениных вещей. То есть абсолютно ото всех. Начиная с пустых баночек из-под питательных кремов, шляпных и обувных коробок, чулок, бигуди, колготок, пудрениц, флакончиков с остатками духов и кончая шубами, портативными записными книжками, всяческими мулине, шалями, перчатками, сапожками и прочими женскими атрибутами, причиндалами и аксессуарами.

«Чтобы духу ее не было! — сказал я сам себе. И добавил: — С глаз долой — из сердца вон». И еще подивился, сколько русский человек насочинял всякой мерзости, чтобы облегчить себе жизнь.

Я поступил столь твердо не потому, что был бессердечен, а потому, что, зная свою избыточную сентиментальность, страшился, как бы она, эта никому не нужная сентиментальность, после смерти жены не переросла в манию. В манию одиночества. Мания пугала его. В моем возрасте она могла отравить жизнь. А я еще хотел пожить. И пожить нормальной самостоятельной жизнью.

Меня совершенно не привлекала печальная судьба вдовца, который половниками черпает горе, с утра до ночи рассматривает альбомы с пожелтевшими семейными фотографиями и прерывисто вздыхает, вспоминая, как им с женой было хорошо когда-то на отдыхе в сочинском санатории или на пикнике с какими-нибудь Розенфельдами или Поприщенко.

Меня ужасала перспектива каждое воскресенье сырым ранним утром ехать на кладбище, возделывать квадратные дециметры вокруг могильной плиты, придавившей глину над гробом жены, поливать побеги настурции желтой водой из ржавого ведра с надписью на мятом боку «участок № 26» и, роняя горькие слезы, шептать: «Где ты, роза моя?»

Как-то, по обыкновению полеживая у себя в спальне и смотря невидящими глазами в потолок, по которому, беснуясь, бегали пятна от уличного фонаря, я к полному своему восторгу пришел к идеально простому выводу.

Отныне я решил руководствоваться старой доброй истиной, изобретенной нашими мудрыми и основательными предками: живые должны думать о живых. А поскольку в живых из всего когда-то огромного клана близких и дальних родственников остался я один, то, стало быть, и думать мне предстояло исключительно о себе.

…Машина, визжа на поворотах, неслась по заснеженной Москве. От «особнячка» мадам Авдеевой до моей квартиры на Покровском бульваре рукой подать. Но я попросил водителя немного поколесить по ночному городу.

Я скосил глаза и посмотрел на Тамару Владимировна. Она спала у меня на плече. Трогательная челка ласкала мне щеку. Вид у моей подруги был невинный и доверчивый, как у девчушки, которая уснула, когда бабушка рассказывала ей сказку с хорошим концом. Мне захотелось поцеловать ее в теплую голову. Волосы Тамары Владимировны пахли свежим ветром. Словно голову ее вывешивали на балконе. Почему-то у меня защипало глаза. Никак мне не избавиться от сентиментальности. Меньше надо пить.

Сквозь сон Тамара Владимировна прошептала:

— Сапега, я тебя очень люблю.

Пахло от нее, как всегда: так пахнут ухоженные дети, можно было подумать, что она всю ночь не водку глушила, а пробавлялась яблочным морсом.

Нет, решил я, убивать ее не буду. Куплю ей лучше новую шубу.

Глава 12

Каникулы существуют для кого угодно, только не для нас, каторжных работников умственного труда, и поэтому с раннего утра 2 января вся редакция была в сборе. Поразительно! Пришел даже Брагин. Часом позже приплелся Петька. Выглядел он ужасно: круги под глазами, бледные губы, серая щетина на щеках. При этом его шатало и трясло, как в лихорадке.

— Забыли побриться? — с фальшивым участием спросил Лондон, помешивая ложечкой в стакане с чаем.

— Почему забыл?! — возмутился Петька, лязгая зубами. — Просто времени не было. Зато я попудрился.

— Петя, голубчик! Хотите послушать, как я не стал членом КПСС? — поинтересовался Лондон.

— Оставьте меня в покое! — простонал Петька. В ответ Лондон насильно усадил его на стул.

— Вы весь какой-то пегий, — Лондон сделал шаг назад, чтобы лучше рассмотреть Петьку, — вы мне не нравитесь в последнее время.

— Я вам всем всегда не нравился! — истерично вскрикнул Петька. — Вы постоянно выискиваете во мне недостатки. Могли бы не трудиться, попросили бы, я бы вам сам на них указал. Кстати, давно хотел вам заметить, что вы каждую спокойную беседу неизбежно превращаете в ожесточенный спор, в котором для вас важна не итоговая часть, сближающая оппонентов и ведущая к установлению истины, а победа, причем победа любой ценой. Для вас спор интересен только в том случае, если вы его выигрываете. Поймите, это аморально!

— Угомонитесь, Меланхолин, — встряла Бутыльская, — Ефим желает вам добра. А вы и вправду какой-то весь пегий, это он верно подметил. На лошадь похожи.

— Оставьте… — устало повторил Петька.

Лондон извлек из портфеля бутылку водки и вопросительно глянул на меня,

Я индифферентно кивнул головой.

Повеселевший Петька тут же открутил пробку, а Лондон напевно, в стиле Пимена, приступил к рассказу:

— Эта нравоучительная история берет свое начало в те времена, когда в ходу были кожаные рубли и деревянные копейки. Слушайте и запоминайте, олухи! Я проучился 10 лет в школе. Спроси меня сегодня… ах, лучше ничего не спрашивать! Из математики в голове осталась только таблица умножения. Ну, еще катеты и гипотенуза. Но что это такое, я не знаю. Квадратные корни? Не смешите меня. Мне легче извлечь утопающего из проруби, чем квадратный корень из четырех. Из геометрии сохранились только штаны, которые во все стороны равны. Из физики — тело, погруженное в ванну. Тело, кажется, должно вытеснять воду. Но это понятно и без физики. Из географии я помню только пролив Лаперуза, но где он находится, убей бог, не знаю, а из истории, астрономии, зоологии, биологии, химии — не осталось ничего. Словно этих наук вовсе не существует.

Все, что я вынес из школьной программы, можно выучить за неделю, максимум за две. Зачем тогда эти 10 лет?.. С институтом та же история. Я окончил филфак, русское отделение. И вот что я вам скажу. Грамматику русского языка по-настоящему я начал постигать, когда стал преподавать ее в школе. До этого я писал с ошибками. Надо сказать, что вокруг меня было полно людей, включая больших и малых начальников, которые знали этот предмет не лучше меня. И плохое знание русской грамматики никак не мешало им успешно продвигаться вверх по служебной лестнице. Некоторые из них вообще не владели письменной культурой. То есть в буквальном смысле слова почти не умели писать. Не вру. Директор школы, давая мне рекомендацию в партию, потел над ней несколько дней. Видели бы вы его каракули! Причем надо сказать, что «рыба» рекомендации у директора была: ему не надо было ничего выдумывать — нужно было лишь переписать начисто то, что я ему подсунул, то есть всякие там родился, учился, трудился во славу Родины, активно участвовал в общественной жизни, успешно овладевал политической грамотой и прочая лабуда. Но даже переписывание давалось директору с невероятным трудом! Оказалось, что моему шефу было не под силу написать пару более или менее связанных между собой предложений. И это в советской средней школе! Но при этом — сколько гонора и фанаберии! Прошло дня три-четыре, и директор через секретаршу передал мне рекомендацию. Я отнес ее секретарю парткома. Тот мельком посмотрел на каракули и вернул назад. Оказывается, бумага была оформлена неправильно: «шапка» находилась не по центру страницы, а чуть правее. Партия зорко следила за порядком.