Млечный путь - Меретуков Вионор

Проклиная все на свете, я опять поплелся к директору. Когда он понял, что ему придется заново все переписывать, он чуть умом не тронулся. Прошло еще несколько дней. Из парткома меня поторапливали. Наконец рекомендация была составлена по всем правилам. И вот я в который раз стою пред строгими очами секретаря парткома. Он глянул на характеристику и опять вернул. На лице его отразилось недоумение, смешанное с брезгливостью. Словно парторг голой пяткой вляпался в коровью лепешку. Оказалось — чернила не те! Надо — черными, а этот идиот накарябал синими!

«Ну, что еще?! — заревел он, когда я вошел к нему в кабинет. — Я уже жалею, что решил дать тебе характеристику. Таким, как ты, не место в партии!»

Таким образом, мой шеф, сам того не желая, уберег меня от роковой ошибки. Ну, как историйка? — спросил Лондон и огляделся. Но большинства слушателей не обнаружил: кроме меня, все уже давно разбрелись по своим местам.

Я спустился в кафе. Заказал сардельки и кружку пива. Я уже завершал свою сиротскую трапезу, когда ко мне подсел Петька.

— Мне очень плохо, — пожаловался он.

Я придвинул ему недопитую кружку.

Петька замотал головой.

— Ты должен помочь мне провернуть одно богоугодное дельце, — прошептал он заговорщицким тоном. — Дело в том, что я два дня дома не был. Людка устроит мне развеселую жизнь, ты ее знаешь.

— И где ж ты был?

— Девицы… из модельного агентства. Решил тряхнуть стариной.

— Поздравляю! Одним выстрелом убил двух зайцев: изменил жене и Христине. Да еще в новогоднюю ночь.

— Плевать я хотел и на зайцев, и на новогоднюю ночь, и на Христину. Но вот жена… Я ж не могу показаться Людке в таком виде, — Петька повернул голову сначала направо, потом налево, и я разглядел покрытые слоем розовой пудры глубокие борозды — следы от ногтей по обеим щекам. — Но это далеко не все… — Он с опаской посмотрел по сторонам и расстегнул верхние пуговицы рубашки. — Вот глянь, у меня вся грудь исполосована. И спина. Показать?

— Не надо.

— Всякое в моей жизни бывало, но чтобы так… — он застегнул рубашку.

— Да, страстные особы.

— И не говори.

— Сколько ж, интересно, их было?

— В общем-то, одна… — извиняющимся тоном сказал Петька, — но царапалась, сволочь, за троих! Что я скажу Людке?..

— Скажи, что ночевал с тигрицей.

— Сказать-то можно. Но она не поверит, даже если я скажу правду. Придется штурмовать собственную квартиру по Тверскому склону. Пособишь?

— А снаряжение?..

— Сдвоенная цвилинговая веревка у меня всегда в столе: на всякий случай.

— А как же снегоступы, альпинистские кошки, всякие там ледорубы, карабины, страховочные сети, шерпы?

— Ну тебя к черту! Скажи лучше, могу я на тебя рассчитывать?

…Петька жил на последнем этаже роскошного «сталинского» дома на Тверской, по соседству с Елисеевским магазином.

Дождавшись темноты, мы, высадив чердачную дверь, выбрались на крышу. Петька обвязал торс специальной альпинистской веревкой. Одним концом прихватил ее у пояса замысловатым узлом. Другой конец протянул мне.

— Если тебе дорога жизнь твоего первого бесценного друга, стравливай ее постепенно, — наставлял он меня, — не давай ей провисать. Если все пойдет штатно, я в конце два раза дерну.

— А если не пойдет?

— Если не пойдет, — ответил он замогильным голосом, — в четверг, шестого января сего года, похоронишь своего первого бесценного друга, вернее, то, что от него останется, на Даниловском кладбище, рядом с его прабабушкой.

Петька намеревался по водосточной трубе спуститься с крыши на балкон, затем через дверь, которая никогда не запиралась, пробраться в спальню. А дальше — как повезет.

Петька сделал несколько вдохов, как перед глубоководным погружением, перекрестился и, бросив на меня отсутствующий взгляд, перевалился через оградительные перильца. Все это время я страховал его, обвязавшись веревкой и обеими руками контролируя ее дрожащее, как струна, тугое натяжение. Для верности я уперся ногой в основание кирпичной трубы.

С детства я испытываю панический страх высоты. И всю жизнь борюсь с ним. Для этого я с умеренным риском для жизни упражняю свое мужество, тренирую, так сказать, свое чувство страха. По утрам встаю на стул и смотрю вниз. Вроде бы помогает.

Решив испытать себя в очередной раз, я осторожно приблизился к краю крыши. Наклонился и глянул вниз. По ярко освещенной, невообразимо далекой улице медленно, как-то заторможенно передвигались кнопки-человечки и миниатюрные авто.

Миллионы морозных игл впились мне в икры, в спину, в грудь, в нижнюю часть живота. Ладони стали мокрыми. Меня чуть не стошнило. Сердцу было тесно в груди, оно рвалось на свободу. Голова отяжелела, словно ее накачали оловом. В общем, полный набор отвратительных примет. Мне стало очень страшно. Я отпрянул назад. На этот раз испытание на твердость духа далось мне с превеликим трудом.

И тут мне в голову пришла чудовищная мысль. А что, если отпустить веревку? В далекие студенческие годы Петька выиграл у меня шутливое пари на скоростное покорение женских сердец. Я всегда это помнил. Мстительное чувство разделаться прямо сейчас, не сходя с места, со своим первым бесценным другом овладело мной. Искус был столь велик, что мне пришлось призвать на помощь остатки совести и здравого смысла.

— Держи крепче, мать твою! — услышал я сдавленный крик Петьки. — Если тебе дорога жизнь твоего первого бесценного друга…

Обозвав себя идиотом, я что есть силы вцепился в страховочный трос.

Через какое-то время натяжение ослабло. Затем последовали два коротких рывка. Я выбрал веревку и, свернув ее в бухту, повесил как хомут себе на шею.

О дальнейшем я узнал позже. Добравшись до балкона, Петька проник в спальню; там он быстро переоделся в пижаму. И, шаркая шлепанцами, величественно вступил в кухню, где его жена под водку и мартини изливала душу подруге, перемывая косточки своему непутевому супругу.

— Любовь моя, Людмила! — прикрывая исцарапанное лицо ладонями, оперным басом пропел Петька. — Ну, сколько ж можно ждать? Уж час настал полночный…

Жена медлить не стала. Она подскочила к мужу и всеми десятью ногтями вцепилась ему в лицо. Петька не сопротивлялся, только вскрикивал, поглядывая на подружку:

— Смотри, что она со мной делает!

Петька ликовал. Теперь сам черт не разберет, где вчерашние царапины, а где — сегодняшние!

…В это время я уже стоял на лестничной площадке и названивал в их квартиру. Веревочный хомут по-прежнему висел у меня на шее.

Мне долго не открывали. Наконец дверь распахнулась, и я увидел перепуганную женщину с лисьим лицом; одна рука ее была вдета в рукав рыжей шубы. Я вошел в квартиру, помог женщине одеться. После этого она еще больше стала походить на лису. Не могу понять, почему красивые женщины, а жена Петьки, надо признать, красива и сексапильна, нередко подбирают себе в подруги страхолюдин.

Из далекой кухни до нас долетали обрывки истеричных вскрикиваний и шум передвигаемой мебели. Петька держит оборону, понял я.

— Вы, вероятно, к Меланхолиным? — спросила женщина. Я кивнул.

На мгновение шумы улеглись. Мы навострили уши.

— Затишье перед бурей, — прошептала страхолюдина, дергая головой. И в тот же момент раздался громкий женский визг: «Убивают!», потом мы услышали звуки возни, потом задрожал пол, словно за стеной сдвинулся с места состав с танками, потом рухнуло на пол что-то до чрезвычайности тяжелое, вероятно, стеклянное, вроде десятка бутылок из-под шампанского. «Убивают, убивают!» — продолжал взывать голос.

— А это… зачем? — женщина с опаской покосилась на веревку.

Я сделал зверское лицо и изобразил рукой международный жест повешения.

Женщина охнула и стрелой вылетела из квартиры.

…Спустя полчаса мы с Петькой сидели за кухонным столом с мартини, початой бутылкой водки и надкусанными бисквитами. Кухня являла собой картину ужасающего разгрома. Весь пол был усеян битым фарфором.

— Ваза, подарок деда Людки на десятилетие свадьбы, — удрученно пояснил Петька. — Мейсен. Восемнадцатый век. Музейная штучка.