Элис Уокер - Цвет пурпурный

Доброе утро, говарит он, поравнявшись с Шиковым окном.

Доброе утро, говарит она медленно, и по ее голосу я могу сказать, что он ей совсем иным представлялся.

Что вам угодно, спрашивает. Меня он не замечает, и коли бы в упор смотрел, все равно бы не заметил.

Шик мне шипит: Это он?

Он, говарю.

Мы с Шик сидим и изумляемся, как он молодо выглядит. Старше, конешно, чем малявка, которая его под ручку держит, пущай она и одета как женщина, однако, никак не скажешь, что у него могут быть взрослые дети, не говоря уж о взрослых внуках. Тут я вспомнила, што он не мой папаша, а папаша моих детей.

Твоя мама что, из колыбели его выкрала? спрашивает Шик.

Да не больно уж он и молодой.

Со мной Сили, Шик говорит. Ваша дочь Сили. Она хотела вас навестить. Вопросы у ей имеются.

Он призадумался малость. Сили? говорит. Мол, какая еще Сили? Потом говорит, не хотите ли выйти и на крыльце посидеть. Дейзи, говорит девчонке, поди скажи Хетти, штобы подождала с обедом. Она ущипнула его за руку, привстала на цыпочки и чмокнула его в скулу. Он посмотрел, как она дошла до дома, поднялась по лестнице и открыла дверь. Потом довел нас до крыльца, пододвинул кресла-качалки и говарит: Ну, чево тебе надо?

Дети здесь? спрашиваю.

Какие дети? говорит. И хохотнул. A-а, эти, они у матери. Она уехавши, со своими живет. Верно, говорит, ты же застала Мей Элен.

Почему она ушла? спрашиваю.

Он опять засмеялся. Старая стала для меня, я так думаю.

Тут девчонка вернулась и на подлокотник его кресла уселась. Он с нами говарит и ее за руку треплет.

Это Дейзи, говарит. Моя новая жена.

Ого, Шик говорит. Да тебе больше пятнадцати не даш.

Мне больше и нет, говорит Дейзи.

Как это твоя родня тебя замуж отпустила?

Она плечами дернула и на папашу взглянула. А они на ево работают. Живут на земле на евонной.

Я теперь ее родня, говорит он.

Мне так тошно стало, чуть было не вывернуло меня. Нетти в Африке, говарю ему. В миссионерах. Она мне написала, будто вы мне не отец.

Ну да, говорит. Знаешь теперь, значит.

Дейзи на меня смотрит, и лицо у ей такое жалостливое. Вот он какой, скрывал от вас, говарит. Он мне сказывал, што у ево двое сироток выращено, а они даже не евонные были. Я и не верила раньше.

Он и им не сказал, Шик говорит.

Ах ты, старичок-добрячок, Дейзи говарит и в макушку его поцеловала, а он ей все руку наглаживает. Посмотрел на меня и ухмыльнулся.

Твой папаша не знал, как с людьми ладить. Вот его белые и линчевали. Зачем детям такие-то страсти рассказывать? Любой бы на моем месте то же самое сделал.

Да нет, небось не любой, Шик говарит.

Он на нее посмотрел, апосля на меня взглянул. Понял, што она все знает. Да хиба ж ему дело есть?

Вот взять, к примеру, меня, говарит. Я к энтим людям подход имею. Ключ к им один — деньги. Вся беда с нашими-то, што у нас посчитано, раз рабство отменили, то ничего белым больше от нас не надо, и мы им ничего не должны. Ан нет. В том то весь и хрен, што от них просто так не отделаешься. Хочешь, не хочешь, а отстегни, либо деньги, либо землю, либо женщину, либо собственную задницу. Я сразу о деньгах речь завел. Еще не посеяно у меня было, а уж кой-кто знал, што каждое третье зерно в его амбаре окажется. И как на мельницу мешки нести, то же самое до их ума довел. Я, как твоего папаши старую лавку открыл, купил белого парта и в лавку поставил. И што самое интересное, купил его на деньги белых.

Ладно, Сили, задавай деловому человеку свои вопросы и давай-ка отчаливать, Шик говорит, а то у ево обед простынет.

Где моево папы могилка? спрашиваю. Мне больше ничево от ево и не надобно.

Там, где мамы твоей, он говорит.

Отметка какая ни на то есть? спрашиваю.

Он посмотрел на меня как на полную дуру. Которые линчеванные, никаких отметок не имеют, говорит. Будто это каждый младенец должен знать.

А у мамы есть? спрашиваю.

He-а, говорит.

Птицы так же поют, как давеча, когда мы к дому только подъезжали. Как отъехали мы от дома, они тут же замолкли. А до кладбища добрались, и вовсе небо затянуло.

Искали мы, искали папы с мамой могилку, думали, можа, хоть деревяшку какую найдем. Ничево не нашли, бурьян один кругом, да бумажные цветы полинявшие на могилках. Шик подкову подобрала, у лошади с копыта, видать отваливши. Взяли мы старую эту подкову, стали кружиться с ней на месте, чуть не упали, и там где чуть не упали, там и воткнули подкову в землю.

Мы одни друг у друга остались, Шик говарит, я теперь твоя родня. И поцеловала меня.

Я проснулась сегодня утром в твердой решимости рассказать все, как есть, Коринне и Самуилу. Придя в их хижину, я взяла табуретку и села у кровати Коринны. Она так ослабела, что у нее хватает сил только на недружелюбные взгляды, — я сразу поняла, что она не рада моему приходу.

Коринна, сказала я ей, я пришла, чтобы рассказать вам с Самуилом правду.

Самуил мне уже все рассказал, ответила она. Если дети твои, почему ты сразу нам не сообщила?

Ну зачем ты так, милая, сказал Самуил.

Не надо мне нукать. Нетти поклялась на Библии, что говорит мне правду, что говорит Богу правду, и солгала.

Коринна, сказала я, я не лгала. Я отвернулась от Самуила и прошептала ей, вы же видели мой живот.

Я ничего про это не знаю, сказала она. Я ни разу не рожала. Почем мне знать, может быть, женщины умеют избавляться от следов беременности.

Нельзя избавиться от растяжек на животе, сказала я. Они не только на поверхности, и, кроме того, живот меняет форму. Как у всех наших деревенских женщин, вы же их видели.

Она отвернулась лицом к стене и ничего не сказала.

Коринна, сказала я ей, мать детей — моя старшая сестра. Я их тетя.

И я рассказала им всё. Только Коринну это все равно не убедило.

Вы с Самуилом говорите столько лжи. Как можно верить хоть единому вашему слову?

Ты должна поверить Нетти, сказал Самуил. Хотя видно было, что история про тебя и папашу его ошеломила.

И тут я вспомнила, как ты рассказывала мне про свою первую встречу с Коринной, Оливией и Самуилом, когда она покупала ткань себе и Оливии на платья. Ты потому и направила меня к ней, что она была единственной женщиной, у которой ты видела в руках деньги. Я напомнила Коринне тот день, но она начисто забыла его.

Она все более теряет силы. Если она не поверит нам и в ней не проснутся прежние чувства к детям, я боюсь, мы ее потеряем.

Ах, Сили, недоверие страшная вещь. Так же как боль, которую мы, сами того не ведая, друг другу причиняем.

Помолись за нас,

Нетти.

Всю неделю я пытаюсь напомнить Коринне ту вашу единственную встречу. Я знаю, если она вспомнит твое лицо, она поверит, что по крайней мере Оливия твой ребенок. Они оба думают, Оливия похожа на меня, но это только потому, что я похожа на тебя. У Оливии твое лицо и глаза. Меня удивляет, что Коринна тогда сразу не заметила сходства.

Помните главную улицу в городе? — спросила я ее. Помните столб, где лошадей привязывают, напротив Финлевой бакалейной лавки? Помните, как пахло арахисовой кожурой в лавке?

Она говорит, что все помнит, но не помнит, чтобы с кем-то говорила.

Тут мне на память пришли ее лоскутные одеяла. Мужчины олинка делают прекрасные лоскутные покрывала, украшенные птицами, зверями и человеческими фигурами. Как только Коринна их увидела, то сразу начала мастерить покрывало, где квадратики с аппликациями в виде разных фигурок чередовались с квадратиками из девяти разных лоскутков, для которых она использовала свою и детскую старую одежду.

Я подошла к ее сундуку и стала вытаскивать, одно за другим, покрывала.

Не трогай мои вещи, сказала Коринна. Я пока еще жива.

Но я продолжала поднимать покрывала к свету и рассматривала их, пытаясь найти первое, сшитое ею, и пытаясь вспомнить, что она с детьми носила в первые месяцы моей жизни в их доме.

Ага, сказала я, когда нашла, что искала, и положила покрывало к ней на постель.

Вы помните, как покупали эту ткань? — спросила я, указывая на цветастый лоскуток. Взгляните на эту птичку. Помните клетчатое платье?

Она пробежала пальцами по рисунку, и ее глаза медленно наполнились слезами.

Она была так похожа на Оливию, сказала Коринна. Я боялась, она захочет забрать ее у меня. И поэтому постаралась ее забыть как можно скорее. Я запомнила только продавца, нахамившего мне в лавке, мне, выпускнице Спелмановского училища и жене Самуила. Я думала, что я что-то собой представляю, а он обращался со мной, как с простой черной бабой. Я была так оскорблена. И так разгневана. Я только об этом и думала, даже Самуилу рассказывала по пути домой. А о твоей сестре — как ее звали? — Сили? — ни слова ему не сказала. Ни слова о ней.

Она начала всерьез плакать, а мы с Самуилом сидели рядом и держали ее за руки.