Элис Уокер - Цвет пурпурный

Не плачьте, сказала я. На самом деле моя сестра очень обрадовалась, когда встретила вас с Оливией. Она была просто счастлива, что увидела ее живой. Она ведь думала, что оба ее ребенка мертвы.

Бедная она, бедная, сказал Самуил. Мы еще посидели, держась за руки, и поговорили, пока Коринна не уснула.

И, Сили, посреди ночи она проснулась, повернулась к Самуилу, сказала: верю — и все равно умерла.

Твоя горестная сестра Нетти.

Мне казалось, я научилась переносить жару, постоянную влажность, пар от одежды, мокроту под мышками и между ног, но приходят мои ежемесячные гости, а с ними неудобства, боли в животе, слабость — и я должна вести себя так, будто со мной ничего не происходит, чтобы не ставить в неловкое положение Самуила, себя и детей. Не говоря уж о деревенских жителях, которые вообще считают, что женщины в такое время не должны показываться кому-либо на глаза.

К Оливии впервые пришли ее месячные гости сразу после того, как умерла ее мать. Мне ничего не говорится; но я думаю, она делится с Таши. Я не знаю, как начать говорить об этой предмете. Это неправильно, но для Оливии важно, чтобы на нее не смотрели как на чужую, а у олинка не принято говорить с девочками на эти темы, иначе ее мать и отец будут очень недовольны. А единственный обряд посвящения в женщины, который есть у олинка, такой кровавый и болезненный, что я запрещаю Оливии даже думать о нем.

Помнишь, как я была напугана, когда у меня в первый раз это началось? Я думала, что я поранилась, но, слава Богу, ты была рядом и успокоила меня.

Мы похоронили Коринну по обычаям олинка, обернув ее в ткань, под большим деревом. Ее доброе сердце, ее обаяние, ее ученость — все ушло вместе с ней. Я знаю, мне ее будет вечно не хватать. Она столькому меня научила! Дети были ошеломлены смертью их матери. Они знали, что она болеет, но детям всегда кажется, что смерть не может коснуться их родителей или их самих. Это были странные похороны, мы все были одеты в белое и наши лица раскрашены белой краской. Самуил совершенно потерян. Мне кажется, они со дня свадьбы ни разу не разлучались.

А как ты живешь, милая моя сестричка? Годы идут, а я еще не получила от тебя ни строчки. Нас соединяет только небо над нашими головами. Я часто гляжу вверх, как будто надеюсь увидеть в небесах твои глаза, отраженные в необъятном просторе. Твои прекрасные, большие, чистые, дорогие мне глаза. Ах, Сили, моя жизнь — это беспрерывная работа. Работа, работа и еще раз работа. И заботы. Пора девичества позади, и у меня нет ничего, что я могла бы назвать своим. Ни мужа, ни детей, ни близкого друга, за исключением Самуила. Ах да, у меня есть дети, Адам и Оливия. И друзья, Таши и Кэтрин. У меня даже есть семья — эта деревня, на которую свалилось столько бед.

К нам вчера приезжали инженеры осмотреть территорию. Явились двое белых и два часа бродили по деревне и обследовали колодцы. Олинка настолько вежливы и гостеприимны, что не могли не накормить гостей. Они тут же бросились готовить угощение из того малого, что у них осталось, поскольку большая часть огородов, которые дают урожай в это время года, уничтожены. Белые уселись за еду, даже не обратив внимания на то, что им подано, будто это нечто недостойное их внимания.

Жители деревни понимают, что ничего хорошего от людей, которые разрушили их деревню, ждать не приходится, но обычаи сильнее. Я сама не разговаривала с белыми инженерами, но Самуил подошел к ним побеседовать. Он рассказал потом, что они говорили только о километрах дороги, осадках, рабочих, машинах, саженцах и тому подобном. Один из них вообще не замечал людей вокруг — ел, курил и смотрел куда-то вдаль, а другой, помоложе, интересовался языком и даже хотел его выучить. Пока он не вымер, как он выразился.

Мне было не очень приятно глядеть, как Самуил разговаривает с ними, ни с тем, который цеплялся за каждое слово, ни с тем, который смотрел куда-то мимо него.

Самуил отдал мне одежду Коринны, и мне она пригодилась, хотя никакая наша одежда здесь не хороша. Даже одежда самих африканцев не очень выручает в этом климате. Раньше они почти ничего не носили, но англичанки ввели обычай носить платья фасона «старуха Хаббард», длинные неудобные балахоны, совершенно бесформенные, то и дело попадающие в огонь во время стряпни и причиняющие ожоги. Я так и не смогла себя заставить носить эти платья, рассчитанные, наверное, на великанш, и была рада получить платья Коринны. И все-таки я боюсь их надевать. Я все еще помню, как она меня предупредила, что нам не следует носить одежду друг друга. И воспоминание это стесняет болью сердце.

Вы уверены, что сестра Коринна не возражала бы? — спросила я у Самуила.

Да, сестра Нетти, сказал он, не поминайте ей ее страхов. Перед концом она поняла и поверила. И простила — если было, что прощать.

Мне надо было раньше все рассказать, сказала я.

Он попросил меня рассказать ему о тебе, и воспоминания мои полились рекой. Я давно хотела с кем-нибудь поделиться нашими историями. Я рассказала ему о том, что пишу тебе на Пасху и на Рождество, и о том, как было бы важно для нас тогда, если бы он зашел к вам в дом перед отъездом. Он жалел, что не решился тогда вмешаться и помочь нам.

Если бы я понимал тогда то, что понял только сейчас, сказал он.

Но было ли это возможно? Мы столького не понимаем, и от этого происходят многие наши несчастья.

Веселого Рождества,

С любовью, Нетти.

Все, я больше Богу не пишу. Я пишу тебе.

А Бог-то куда подевавши? спрашивает Шик.

Энто кто еще такой? говарю я.

У ей взгляд стал серьезный.

С каких таких пор ты о Боге забеспокоилася, чертовка ты эдакая? говорю я ей.

Постой-ка, Шик говорит: Ну-ка погоди-ка минуточку. Если я не достаю его день и ночь, как некоторые известные нам особы, это не значит, что мне нет дела до веры.

Чево он мне харошево сделал, энтот Бог? говарю я.

Сили! говорит она, остолбеневши, Он дал тебе жизнь, здоровье, и дал женщину, которая любит тебя до смерти.

Ага, говарю, и еще зверски убитого отца, спятившую с ума мать, подонка отчима и сестру, которую я, может статься, больше не увижу. И вообще, энтот Бог, какому я писала и молилась всю жизнь, он мужик и посему такой же как все остальные мужики. Беспамятный, подлый и мелочный.

Она говарит, мисс Сили, помолчи-ка ты лучше. Кабы тебя Бог не услышал.

Нехай слушает, говарю. Ежели б он хошь иногда прислушивался к нищим цветным бабам, то мир был бы не такой помойкой, скажу я тебе.

Она стала меня пилить, штобы я не кощунствовала. А я кощунствую себе, сколько мне влезет.

Всю-то жизню мне было плевать, чево люди обо мне думают, говарю я, но в глубине души на Бога-то мне не плевать. Не все равно, чево он обо мне подумает. А выясняется, он и не думает ничево. Сидит там себе и радуется, што глухой. Без Бога трудно, конешно. Хошь и знаеш, нет ево, а как-то без него неспоро.

Я грешница, и не отпираюсь, говорит Шик, На свет-то родивши, чево еще остается делать? Чево еще остается делать, коли в жизни столько всякого разново есть.

Грешникам-то лучше, говарю.

И знаешь, отчего? она спрашивает.

Вы не печетесь о Боге каждую минутку.

Нет, говарит она, не верно. Мы о нем очень даже печемся. Вот только мы чуем, что он нас любит, и во всю стараемся, чтоб он радовался, на наше счастье глядя.

И ты говаришь, Бог тебя любит, хошь у тебя ни разу ничево для ево не сделано? В церковь не хожено, в хоре не пето, пастора не потчевано и все такое прочее?

Но, Сили, ежели Бог меня любит, то мне и нет нужды все это делать. Ежели, конешно, не захочется. Я много чево другово могу делать, чево Богу нравится.

Чево это? спрашиваю.

Ну, она говорит, я могу просто лежать и любоваться всем вокруг. Радоваться. Веселиться.

Ну не знаю, говарю. Энто уж точно кощунство.

Она говарит, Сили, ну-ка скажи мне по правде, ты Бога в церкви хоть раз видала? Я нет. Видала толпу народу, и все ждут, так он щас и явится. Ежели я Бога в церкви находила, так это каково с собой принесла. Сдается мне, и другие тоже. Люди в церковь ходют делиться Богом, а не искать его там.

У ково есть чем делиться, говорю я, Я таких встречала, стороной меня обходили, когда я беременная была, и потом, как с Мистеровыми __ детьми мучилася.

Вот именно, она говорит.

Тут она спрашивает, Скажи-ка Сили, а какой он, этот твой Бог?

Ну уж нет, говорю. Застеснялася я. Никто еще у меня такого не просил, и растерявши я. И потом, подозрение у меня имеется, што неправильное у меня понятие. Но куда деваться? Да и интересно мне, што Шик скажет.

Ну ладно, скажу, так уж и быть, говарю, Большой белый дядька. Пожилой. Рост высокий, борода седая, одет в белое. Ходит босиком.

Глаза голубые? спрашивает.

Серо-голубые. Холодные. Пожалуй что большие. Ресницы белые, говарю.

Она смеется.