Майкл Каннингем - Дом на краю света
— Приходится исключить, — она отгибала пальцы, — голубых мужчин; женатых мужчин; мужчин моложе двадцати пяти; мужчин старше двадцати пяти, интересующихся исключительно юными красотками; мужчин, которые свободны потому, что не хотят ни с кем себя связывать; полных придурков; насильников и маньяков. Ну вот. Кто же остается?
Она выполняла свои каждодневные обязанности, как бы постоянно сама над собой подсмеиваясь, подобно второму комику в комедии тридцатых годов. Она была похожа на женщину, которая, чудом уцелев во время бомбежки, красит губы и, надев туфли на каблуках, отправляется прогуляться среди развалин.
Когда у нее портилось настроение, мы начинали вслух мечтать о том, что заведем ребенка. Клэр уже успела побывать замужем, сделать аборт, сменить дюжину любовников и трижды начать новую карьеру. Я три года назад закончил колледж и теперь вел гастрономическую колонку в еженедельной газете. В этой жизни я был уверен только в одном — в сексуальном влечении к человеку, которого считал своим любовником. Ночью наша улица сверкала осколками битого стекла. Каждое утро огромная латиноамериканка, шагая на работу, во все горло распевала у нас под окнами душещипательные романсы.
Однажды за завтраком в самом начале весны, когда между прутьями решетки за нашим кухонным окном показался первый бледный побег плюща, Клэр выдохнула в свой кофе и заявила:
— Может быть, мне не стоит больше красить волосы? Тебе не кажется, что начиная с определенного возраста женщине уже как-то не к лицу экстравагантность?
На ней был ярко-красный халат из искусственного шелка с барахолки, купленный, наверное, в первый раз где-нибудь на Гавайях или в Лас-Вегасе лет пять назад. Не будучи красавицей, Клэр вела необъявленную войну с общепринятыми нормами красоты.
— Нет, — ответил я. — Мне кажется, что права женщины, достигшей определенного возраста, только расширяются.
Я стоял в дверях, так как больше одного человека на нашей кухне не помещалось.
— Разница между тридцатишести- и двадцатипятилетними, — сказала она, — в том, что в двадцать пять невозможно выглядеть жалким. Молодость оправдывает любые безумства. Когда ты молод, можно пробовать все что хочешь, проделывать какие угодно эксперименты со своими волосами, и все прекрасно! Ты чувствуешь, что еще растешь, меняешься, поэтому все замечательно. Но когда начинаешь стареть, тщетность твоих усилий слишком бросается в глаза.
— У нас что сегодня, очередной день траура? — поинтересовался я.
— Еще не знаю.
— Может, не надо? Смотри, какая отличная погода! Давай временно отложим разработку оптимального способа самоубийства. Сходим лучше в магазин, а потом в кино.
— Как ты думаешь, — сказала она, — какие волосы будут у нашего ребенка?
— А твои на самом деле какого цвета?
— Бог ты мой! Это еще вспомнить надо! Темно-каштановые, с матовым отливом. Волосы продавщицы.
— Может быть, ребенок унаследует мою масть. Ты не представляешь, на что способны слабые, но упорные гены.
Она отхлебнула кофе.
— Честно говоря, — сказала она, — у меня такое чувство, что мои чернявые румынские предки без труда разобьют твоих меланхолических шведов.
— Значит, вот о чем ты мечтаешь? О своей мини-копии?
— Нет, что ты! Еще одна я? Да мы бы возненавидели друг друга! А потом, мне бы хотелось, чтобы ребенок унаследовал твои интеллектуальные способности.
— Не скромничай, — сказал я. — Ты и сама очень умная.
— Если бы я была умной, — отозвалась она, — то, наверное, не стояла бы в свои тридцать шесть лет на этой трехметровой кухне и не размышляла о том, как завести ребенка, не заводя романа.
Мы часто говорили о будущем ребенке. Конкретных сроков не устанавливали, но рассуждали на эту тему много и охотно. Вот так и проходила наша совместная жизнь. У нас и прежде бывали разные идеи: мы хотели организовать фирму по доставке завтраков на дом, потом планировали переезд в Испанию. При этом мы углублялись в такие подробности, что в конце концов переходили некую невидимую черту, за которой начинало казаться, что все уже как бы произошло, и обсуждение теряло практический характер. Мы и на самом деле пытались доставлять яйца «Бенедикт» с Третьей улицы на Парк авеню в сумке-термостате (к месту назначения они прибывали в виде жутковатой бесформенной массы); покупали туристические путеводители и учебные кассеты с разговорным испанским. У меня не было никаких оснований полагать, что тема ребенка получит принципиально иное продолжение.
— Для мальчика мне нравится имя Итон или Тревор, — сказал я.
— Дорогой, — отозвалась она, — ради бога, давай обойдемся без модных имен! Если родится мальчик, назовем его Джон Младший, если девочка — как насчет Мэри или Энн?
— А почему не Клэр Младшая?
— Я уже тебе говорила. Я не хочу, чтобы она повторила меня.
Главной соперницей Клэр была она сама, вернее, та личность, которую она сама же изобрела и на которую, по ее представлениям, ей следовало быть похожей. Она жила на неком невротически подвижном расстоянии от своей способности быть резкой, грубоватой и «интересной». Когда ей удавалось безошибочно воспроизвести все необходимые жесты, создавалось впечатление чего-то гротескного — чересчур искусного и отработанного. Я видел, как это ее беспокоит. Иногда она вступала в борьбу со своим альтер эго, глядя на мир с вызовом, словно говоря: «Так, все правильно, ну и что?» Иногда она сама себя пугала. В конце концов она настолько вошла в роль, что ей стало трудно вести себя иначе.
Как бы то ни было, на мой взгляд, она жила наполненной, активной жизнью, меня раздражало ее бесконечное самоедство. Когда-то она была замужем за танцором, уехавшим потом в Западный Берлин. Его труппа время от времени прилетала в Нью-Йорк на гастроли, вызывая скандальный интерес. Она была любовницей довольно известной писательницы. Она накачивала себя героином, опиумом и декседрином в таких количествах, что угодила в балтиморскую клинику. Мое существование — по сравнению с ее — казалось серым и лишенным всякой остроты. Мне не хотелось думать, что любой выбор — будь то энергичная жизнь, полная опасностей и приключений, или комфортабельное прозябание штатного служащего — в конце концов приводят к одному и тому же необъяснимому и неопределимому зуду, к убеждению, что новому поколению нужно жить совсем по-другому.
— Что ты думаешь о наказании? — спросил я.
— Стоит или не стоит наказывать ребенка?
— Да.
— Бить я бы его не стала, — сказала она. — Просто не смогла. Не знаю, сжег быть, из меня получилась бы такая мамаша, которая изводит всех своими настроениями и депрессиями, так что ребенку уже и самому хочется, чтобы его просто отшлепали и вопрос был бы исчерпан наконец.
Клэр делала украшения и сдавала их в ювелирный магазинчик на Сент-Марк-плас. У нее был особый талант соединять, казалось бы, несоединимое — она изготовляла серьги и брошки из крошек горного хрусталя, осколков стекла, ржавых кусочков жести и крохотных пластмассовых фигурок, какие продаются в дешевых сувенирных лавках. Ее изделия пользовались не слишком широким, но стабильным спросом. Я неожиданно для самого себя стал писать о кафе и ресторанах для еженедельной газеты, начинавшейся как ни на что не претендующий листок в сыром подвале и вдруг сделавшейся популярной настолько, что понадобилось модернизировать имеющиеся более чем скромные технические средства и срочно делать что-то с неопытным штатом. Попав сюда сразу после университета, я рассматривал это место как сугубо временное, подготовку к моей настоящей карьере в качестве штатного сотрудника какого-нибудь центрального журнала в глянцевой обложке, но получилось так, что нечаянно и почти против своей воли я оказался у истоков перспективного издания. Через три года наша редакция переехала из промозглых комнатушек в торговом районе в просторный офис на Юнион-сквер. Число сотрудников выросло втрое. Меня повысили: если раньше я фактически выполнял обязанности машинистки и изредка писал случайные репортажи, то теперь стал главным специалистом по кулинарным вопросам.
По иронии судьбы я ничего не смыслил в гастрономии. Это было хобби моей матери, и я всеми силами противился проникновению в мое сознание даже жалких крупиц знания по этому предмету. Когда редактор решил завести специальную колонку, освещающую проблемы общественного питания, и объявил, что видит на этом месте именно меня, я стал отнекиваться, мотивируя свой отказ тем, что я даже толком не знаю, что такое торт «Лорран»… «Так это как раз хорошо, — возразил редактор, — большинство людей не знает». Он повысил мне зарплату, и за это я каждую неделю должен был выдавать статью минимум в девяносто строк. Я превратился в «просто Джона», молодого человека со сравнительно скромными средствами, ценящего хорошую кухню, но не принадлежащего к тем гурманам, что приходят в экстаз от необычного привкуса кардамона в пюре из красного перца. Мой герой любил посидеть в хорошем ресторанчике один-два вечера в неделю с друзьями, любовниками или любовницами. Ему хотелось знать, где расположены модные заведения Нью-Йорка, чтобы не ударить в грязь лицом, когда этого потребуют особые обстоятельства. Я писал о польских и китайских ресторанах, рыскал по всему Манхэттену в поисках самых качественных гамбургеров, пиццы и тайских лепешек. Я сообщал, в каких популярных ресторанах вас обслужат вежливо, даже если вы не кинозвезда, предупреждал, где вам подадут смехотворно малые порции, и рекомендовал, куда можно отвести приехавших из провинции родителей, если в ваши планы не входит их шокировать. Мы с Клэр сами кормились за счет газеты, впрочем, ценой эксцентричности нашей диеты. Случалось, мы целую неделю питались исключительно буррито, а всю следующую — пекинскими утками. Периодически Клэр начинала беспокоиться, не отразится ли такой пищевой монизм на нашем здоровье. Она покупала витамины, отвар из листьев алоэ и любимые белковые добавки знаменитых мастеров бодибилдинга, которые, напружинившись, улыбались нам с ярких цветных этикеток.
