Майкл Каннингем - Дом на краю света
В ноябрьскую, не по сезону теплую ночь через шесть месяцев после открытия ресторана погиб Берт Морроу: он уснул с непотушенной сигаретой, в результате чего сгорел сам и сжег полдома. Посреди ночи нас с Недом разбудил рев пожарной сирены, но тогда мы, разумеется, еще ничего не знали.
Впрочем, у меня было какое-то предчувствие, необъяснимая тревога, никак не позволявшая уснуть даже после того, как Нед снова забылся своим тяжелым, невыносимо шумным сном. Когда зазвонил телефон, я как будто уже все знала. Мы выехали сразу, накинув пальто прямо поверх халатов.
Бобби видел, что мы подъехали, но не сдвинулся с места. Он стоял на газоне рядом с пожарным в черной униформе. Когда мы с Недом подбежали к нему, он посмотрел на нас своим давнишним взглядом потерянного иностранца.
Я обняла его. Он стоял как столб.
— Отец умер около половины первого, — объявил он высоким, звонким голосом.
У Бобби обгорели рукава рубашки; волосы жутко пахли гарью. Видимо, он пытался проникнуть в горящий дом.
Я погладила его по опаленным волосам. Он стоял неподвижно, как вкопанный. Полдома сгорело дотла, другая половина осталась вызывающе нетронутой. Входная дверь была сорвана с петель. Виднелась часть холла с почерневшими обоями и зеркалом в витиеватой раме.
Нед уехал улаживать какие-то формальности. Я осталась с Бобби. Его начал бить озноб, и я крепко прижала его к себе, отчего, как мне показалось, он стал дрожать еще сильнее. Я испугалась, но не разжала рук. Я повела себя с ним так, как в свое время с маленьким Джонатаном, когда он без видимого повода начинал плакать, и я, абсолютно неопытная в свои двадцать два года, просто прижимала его к себе, стараясь преодолеть собственный страх и неуверенность.
На похороны прилетел Джонатан. По-прежнему длинноволосый, но теперь в мягких кожаных ботинках, джинсах и твидовом пиджаке. Бобби был одет по моде кливлендской рабочей молодежи: синтетические брюки с отутюженной складкой и пастельного цвета рубашка с погончиками.
Они вдвоем ездили кататься на машине, вместе смотрели старые фильмы по телевизору. Бобби был бледный и пришибленный: можно было подумать, что у него в голове не умолкает некий одному ему слышимый гул. Джонатан держался с ним предельно внимательно, всегда садился рядом, клал руку ему на плечо, касался его пальцев.
Они были похожи на выздоравливающего больного и его сиделку. Чувствовалась искренняя обоюдная симпатия, но не было и намека на какие-то романтические отношения. Хотя они были еще совсем молоды, в них уже появилось что-то от двух старичков. Когда они сидели рядышком на диване, невольно казалось, что в качестве фона им бы очень подошли застекленные полки со всякими диковинками и вертикальные жалюзи на окнах. Бобби всегда сидел рядом с Джонатаном, по-детски близко. Со стороны едва ли можно было определить, кто кого утешает. Через неделю Джонатан возвратился в Нью-Йорк к своей новой жизни.
Бобби закрыл ресторан и, спасаясь от долгов, объявил о банкротстве. Он устроился в булочную. Похоже, ему гораздо спокойнее среди полок, осыпанных мукой, коробок со свежими яйцами и пирожных.
Лишившись возможности платить за квартиру, он перебрался к нам. Теперь он живет наверху, в комнате Джонатана, спит на его узкой кровати.
Он нам не мешает. Честно говоря, мы даже рады той небольшой сумме, которую он платит, — Джонатан учится в университете, а дела у Неда идут все хуже и хуже. Он начал заказывать иностранные фильмы, которые не показывают в кинозалах торговых центров. Он заклеивает скотчем разлезающийся палас в прихожей.
Джонатан как примерный сын звонит домой каждое воскресенье. Из общежития он переехал в квартиру в Гринич-Виллидж. Я пытаюсь представить себе его жизнь: кино, кафе, музыкальные вечера в клубах, разместившихся в полуподвале. Я вынуждена все это воображать, потому что сам он ни о чем не рассказывает. Я узнаю от него только то, что его учеба идет хорошо и что ему не нужны кухонные принадлежности, постельное белье и новая одежда.
Иногда мне кажется, что я уйду от Неда. Просто возьму и уйду, как семнадцатилетняя девушка. Но на самом деле я не могу этого представить. Недавно я с удивлением поняла одну вещь: я привязана к нему всем своим существом. Он возбуждает во мне нежность и жалость. Будь он успешливее, может быть, я и решилась бы.
Вместо этого я делаю очередную попытку пустить корни в Кливленде. Я снова вошла в приходский комитет нашей церковной общины; начала преподавать кулинарное искусство на курсах при ИМКА[17] для домохозяек, желающих преподнести праздничный сюрприз своим семьям. Мои занятия привлекли на удивление много желающих. В большинстве своем это милые и добросердечные женщины, и, возможно, мне и вправду удастся отучить хотя бы некоторых из них от приверженности к Jell-O[18] и гранулированным пудинговым полуфабрикатам. Возможно, с тремя-четырьмя мы будем поддерживать приятельские отношения и после курса, который должен завершиться к Рождеству.
Вот так мы и живем, творя свое будущее из подручного материала. С понедельника по пятницу я печатаю в своей конторе и два раза в неделю обучаю группу домохозяек смешивать яйца с маслом и раскатывать тесто так тонко, чтобы через него можно было читать газету. Времени на ведение хозяйства остается мало, но тут меня выручает Бобби. Он поддерживает все в идеальном порядке. За исключением тех восьми часов, когда он работает в булочной, Бобби всегда дома. Всегда. Каждый день он готовит обед. После обеда Нед возвращается в кинотеатр, а мы с Бобби смотрим телевизор или играем в карты. Я сижу с ним, пока не приходит пора ложиться спать. Время от времени я пытаюсь уговорить его сменить обстановку и поехать посмотреть, что творится в других местах, даже предлагаю одолжить ему немного денег, но он неизменно отказывается, утверждая, что он именно там, где ему следует быть. И вот мы сидим дома, проводя вместе день за днем. Если быть до конца откровенной, мне иногда хочется, чтобы он уехал. Он настолько постоянен в своих привязанностях, настолько безоговорочно на все согласен!..
Часть II
Джонатан
Мы были любовниками как бы наполовину. Мы обосновались на верхних этажах любви, где партнеры восхищаются своей несхожестью, умиляются чудачествам другого и ничего друг от друга не требуют. Так как мы не были любовниками в плотском смысле этого слова, у нас не было и поводов для регулярного мелкого взаимоуничтожения. Мы с Клэр открывали друг другу свои самые сокровенные тайны, признавались в самых постыдных страхах. Мы вместе обедали, ходили за покупками, обсуждали прохожих. В ретроспективе кажется, что мы жили как две сестры из старой сказки, согласно которой та, что покрасивее и помоложе, не имеет права выйти замуж до тех пор, пока кто-нибудь не прельстится той, что постарше и не столь привлекательна. Только каждый из нас был и той и другой сестрой сразу. Мы рассуждали о моде, обменивались сплетнями и с критическим интересом гляделись в зеркало. Без особой нервозности мы ожидали того дня, когда кого-нибудь из нас призовут для другой, более рискованной любви.
Три года мы вместе снимали квартиру в шестиэтажном доме без лифта в Ист-сайде на Третьей улице, между авеню А и Б. Вокруг по-испански переругивались пуэрториканки, а квартиры в подвальных этажах облюбовали торговцы наркотиками. На углу нашей улицы танцевали обкуренные, потрясающе красивые юноши. Мы выбрали это место потому, что жить тут было дешевле и — как мы признались однажды друг другу пьяной ночью — интереснее, чем в более респектабельной части города. Я сказал как-то, что рассматриваю пребывание в этом районе в качестве материала для будущих историй, которые можно будет рассказывать в той, другой жизни, которая обязательно придет. Услышав это, Клэр смерила меня скептическим взглядом и сказала: «Вера в будущее — довольно сомнительная добродетель, тебе не кажется? Что-то вроде изготовления корабликов в бутылках. Понимаешь, да? Интересно, но только почему-то оторопь берет».
Клэр было тридцать шесть, на одиннадцать лет больше, чем мне. Она была человеком с убеждениями. Например, она считала, что величайшим американским писателем является Джеймс М. Каин, что апогея своего развития общество достигло в конце тридцатых годов и что для женщины в ее возрасте и с ее характером не осталось на свете ни одного подходящего мужчины. На мои возражения по последнему пункту она реагировала не то чтобы агрессивно, но с нескрываемым раздражением.
— Приходится исключить, — она отгибала пальцы, — голубых мужчин; женатых мужчин; мужчин моложе двадцати пяти; мужчин старше двадцати пяти, интересующихся исключительно юными красотками; мужчин, которые свободны потому, что не хотят ни с кем себя связывать; полных придурков; насильников и маньяков. Ну вот. Кто же остается?
