Вера Колочкова - Слепые по Брейгелю
В очередной раз, уже за полночь, остановилась у двери, закопошилась с ключами, и дверь вдруг сама открылась. За дверью Павел, отступил на шаг, улыбнулся:
— Заходи, добрая моя самаритянка. Я правильно понял, что мы после моего хамского поведения успели перейти на «ты»?
— Да… Вроде бы так.
— Сильно я тебя напугал? Ты уж извини, неловко получилось. Ну, заходи, чего мы в дверях-то… Поговорить же надо. После всего, что я с тобой сотворил, я просто обязан тебе все объяснить. Хм… А смешно звучит, ага? Почти как обязан жениться…
Она вдруг засмущалась, хохотнула неловко, проходя мимо него на кухню. Села на стул и затараторила вдруг, словно желала отчитаться:
— Я Луше тут овсянку сварила, но она есть не стала… И погуляла с ней, недолго, правда. А сколько полагается с ней гулять? Наверное, на ночь тоже выводить надо? И еще… Вот тут… В этой кастрюльке бульон, а в этой — котлеты… Вы бы поели, Павел. Наверное, разогреть надо, остыло уже.
— Во-первых, говори мне «ты», мы же решили. Какое уж тут выканье, если ты мою голую задницу видела? А во-вторых, конечно, поем. С удовольствием. Потом, позже. А сейчас давай поговорим.
Он сел напротив нее за кухонный стол, наклонился, потрепал по загривку пристроившуюся в ногах Лушу и вдруг произнес грустно:
— Вот куда ее потом, ума не приложу. Я ж не думал, что все так скоро начнется. Думал, успею в хорошие руки пристроить. Даже тебя тогда, под дождем, охмурять начал, помнишь? Рассказывать, что Луша влюбилась в тебя с первого взгляда. Думал, ты проникнешься.
— Так я, может, и правда прониклась?
— Да ни фига ты не прониклась, испугалась просто. Ты извини, что я тебя так, с уколом… Просто никаких сил уже не было терпеть. Слабак оказался. Наверное, перед смертью сильных и слабых нет, все одинаковы. Ну чего так смотришь? Страшно тебе, да? А ты не бойся. В конечном итоге все в плюс пойдет — зато уколы научишься делать. Хорошее умение, всегда может сгодиться. Семью лечить, например.
— А у меня нет семьи. Я одна живу. Дочка замужем, а муж меня только что бросил.
— Ну, я так и понял, в общем.
— То есть… Как это — понял? Что, у меня на лбу одиночество написано?
— И на лбу тоже. И в глазах. И вообще, вся твоя внешняя видуха полностью внутреннему переживанию соответствует. Но ты шибко не горюй, семья — дело наживное. Ты женщина красивая, одна не останешься. Кстати, на мою жену очень похожа…
— А у вас… Вернее, у тебя… Жена есть?
— Конечно, есть, куда она денется. У всех есть и у меня есть. Или я на женоненавистника похож?
— Нет, не похож… А где она? То есть… Я хотела спросить… Почему ее с вами нет? По-моему, в таких сложных обстоятельствах…
— Это ты про «вместе и в горе, и в радости», что ли? Ой, я тебя умоляю… Не надо, не люблю я этого пафоса. Все гораздо проще. Марусь. Можно, я тебя буду Марусей звать? А еще лучше — Махой. У меня в юности подруга была, Махой звали. Потом замуж вышла, в Америку уехала. Я ее помню… Никого особо не помню, а ее помню. В общем, ты Махой будешь. Согласна?
— Хорошо. Меня так еще никто не называл — Маха.
— Ну, вот и отлично. Так на чем мы остановились, Маха? А, да… Надо тебе объяснить, почему я здесь один оказался. Как ты говоришь, в сложных обстоятельствах. Один раз объясню, и дальше чтоб вопросов не задавала, договорились?
— Хорошо…
— Ну, если в трех словах… По легенде я муж-беглец, подлый предатель. Когда всю правду от врачей узнал, жене письмо написал — так, мол, и так, дорогая, ушел, не ищи меня. На звонки отвечать не буду, и ты мне не звони. Думай обо мне что хочешь, но прими как факт. Такой вот я благородный обманщик, Маха. Сам своим обманом горжусь.
— Ну и зря! Потому что это неправильно! Знаешь, как это горько, когда предают? Ты думаешь, ей легко было твое письмо читать, да?
— Думаю, нелегко. Но с умирающим возиться тяжелее. И поверь, я знаю, что делаю. Другого выхода у меня не было. Поверь на слово, в мелкие объяснения и подробности вдаваться не хочу.
— Но она жена, она обязана! По совести обязана! И вообще, почему ты за нее все решил? Может, вместе бы и преодолели болезнь.
— Не, Маха, это уже ни вместе, ни в одиночку не преодолеешь. Врач, который мне обследование проводил, он мой школьный друг. И всю правду мне сказал, все, как есть. А в чудеса я не верю. И семью тащить в это безобразие не хочу, права не имею. Куда я их притащу, в ощущение неприятия, в яму брезгливых эмоций? Не, если уж ты сам ослеп, то поводырем быть не можешь… Иначе как на картине Брейгеля получится. «Притча о слепых», видела?
— Нет… Я как-то вообще с живописью не дружу…
— Да я тоже. А картину эту в свое время запомнил, был как-то по служебным делам в Неаполе, приятель меня в картинную галерею затащил. Я долго около этого Брейгеля стоял. Во, думаю, силища, а? Такой огромный смысл в простую ситуацию заложил.
— А что там, на картине?
— Ну, как бы тебе объяснить… Вообще, это видеть надо, конечно. Представляешь, идут вереницей шестеро слепых по дороге, один за другого держится. А поводырь у них тоже — слепой. И вот он, который поводырь, вроде как спотыкается, падает в яму… Тот, который за ним, падает на него. У третьего лицо растерянное, он еще не понял, что произошло, но тоже вот-вот упадет. А остальные вообще пока ни о чем не догадываются, и лица у них, знаешь, такие жутковато-беспечные. Последняя секунда беспечности, и потом туда же, в яму, за поводырем… Знаешь, Маха, я стоял, думал — ведь это предупреждение для всех нас, то есть для зрячих. В смысле, если ты физически зрячий, это еще не факт, что зрячий духовно. И всегда думай, имеешь ли право назваться поводырем. А если назвался, то должен понимать, куда за собой ведешь. Во что именно ведешь. Сюжет-то картины ведь на библейской притче основан — если слепой ведет слепого, то оба они упадут в яму.
— Ой, не знаю! Я, например, всегда в своем муже видела поводыря. И никогда не думала, куда он меня конкретно ведет, во что именно… Просто бездумно шла за ним, и все. Просто потому, что я не умею жить без поводыря. Вообще никак.
— Почему не умеешь?
— Потому что я слабая, перепуганная и вообще никаковская. Можно сказать, слепая.
— А почему ты такая?
— Ну… Это долго объяснять. Для этого всю свою жизнь рассказать надо. Тем более есть моменты, о которых вообще не расскажешь. Никогда и никому.
— Почему?
— Слишком много «почему», Павел… Потому, что о них рассказать невозможно. И не спрашивай очередной раз — почему, ладно? А то как заезженная пластинка — почему, почему? Потому!
— Хм… Знаешь, не понимаю я этого — рассказать невозможно. А ты возьми да расскажи, и все дела. Вывали наружу, пользуйся благоприятным моментом.
— Не поняла… Каким моментом?
— Так все, что расскажешь, со мной в могилу уйдет… А тебе облегчение будет. И мне опять же зачтется, что твое плохое с собой унес.
— Ой, не надо, прошу тебя. У меня прямо мороз по коже, когда ты так говоришь!
— Давай, Маха, рассказывай, потом с морозами разберешься. Мне даже самому интересно, что там за моменты такие, которые тебя никаковской сделали. Давай, третий раз предлагать не буду. Ну!
— Нет, не могу. Я ж никогда и никому…
Она вдруг задохнулась, глядя ему в глаза. Ни моргнуть не могла, ни взгляда отвести. Да что у него за сила такая, может, гипноз? А внутри уже билось то самое, которое «никогда и никому», царапало сердце железными коготками. То ли на волю просилось, то ли, наоборот, пряталось. Чем дольше она молчала, тем сильнее царапалось. Наконец стало невыносимо в себе держать. Впервые так невыносимо! И просипела с натугой, привычно складывая ладони на груди — крест-накрест:
— Да, Павел, я расскажу… Дай, сейчас. Дай мне еще минуту.
Она не знала, сколько времени прошло. Может, и впрямь минута, может, час. Павел сидел молча, глядел ей в глаза, не отрываясь. Лицо его было спокойным, как ей казалось, почти равнодушным. А еще казалось, тихо подошли, встали за спиной тени из прошлого — мама, дядя Леша… Но она их уже не боялась почему-то. Главное, чтобы Павел смотрел ей в глаза, не отрываясь. И начала тихо рассказывать. И сама удивлялась, каким ее детское горе выглядело на словах обыденным. Да, горе. Да, ужас. Но ведь жива осталась. Еще и жила после него как-то, приспосабливалась элементалью к поводырю на плечи… Даже счастлива была!
— …Вот, собственно, и все. Никому никогда об этом рассказать не могла, ты первый.
— Что ж, спасибо тебе за доверие. Значит, ты вот так, всю жизнь, носишь в себе это дерьмо… А муж… Он что, тоже не знал?!
— Нет! Говорю же — тебе первому рассказала!
— Хм… А знаешь, что я тебе скажу, Маха… Ты не жалей о том, что он тебя бросил. Плохой он был поводырь, слепой. Как тот, у Брейгеля, который всех в яму затянул. Вместо того чтобы помочь тебе от страха прозреть, он сам глаза от страха закрыл!
— Но он же не знал ничего…
— Так я и говорю — слепой! Слепой поводырь! Как же не знал-то? Это ж на тебя только один раз поглядеть достаточно, чтобы понять — не в себе баба! А он… Надо было не сюсюкаться над тобой, а по врачам, по психологам всяким тащить, по психиатрам! Назвался поводырем — определись с правильными дорогами! Иначе вообще ответственность на себя не бери!
