Андрей Матвеев - Жизнь с призраками

Мне надо услышать ее голос, ее английскую речь, которая намного правильнее моей. Наверное, в моих отношениях с женщинами тоже виновата мать. Она дозволяла мне все, но подразумевалось, что полной свободы я не получу, рыбалка из банки будет продолжаться и мать так и будет насаживать кусочки какой-нибудь сайры или частика на крючок.

У нее самой было много мужчин.

Я ревновал ее к ним? Ответ отрицательный, я вообще не знаю, что такое ревность. Порою эти мужчины, просыпавшиеся за шкафом, отгораживающим мою раскладушку от тахты матери, на которой она принимала очередного любовника, дарили мне подарки. Только я всегда знал одно: они опять исчезнут, как исчезнет и мать, а мне останется заснеженный двор, по которому я буду бродить с приятелем, которого давно уже нет в живых, хотя его призрак, надо отдать ему должное, ни разу не потревожил меня за прошедшие годы.

— Ты жестокосердный, — говорит мать, — я надеялась, что хоть сейчас ты что-то понял, когда меня уже нет даже в телефонной трубке.

Я не буду ей отвечать, что действительно понял. Может, я все и забуду. Вот только когда — не знаю. Это выше моих сил, вне рассудка, вне принципов общепринятой морали.

Она пропадает так же, как и появилась, успев спросить напоследок:

— Я могу тебе помочь?

— Ты никогда не могла мне помочь! — отвечаю я.

— Я хочу тебе помочь! — говорит она и вдруг исчезает с очередным порывом ветра, налетевшего на берег с моря.

И при ее жизни наши разговоры выматывали меня, нас хватало обычно минут на двадцать, а потом мы начинали ссориться, кто бы знал, что это будет и после ее смерти.

Ее силуэт тает над морем, среди белесых, почти прозрачных облачков, что внезапно появились в небе со стороны Коса. Я уже подметил, что, когда такое происходит, это обещает резкую перемену погоды, нет, не похолодает, но ветер начнет дуть с другой стороны, откуда-нибудь с северо-запада. Может нагнать и шторм, тогда пару дней к морю будет трудно подойти. Волны с ревом начнут вгрызаться в берег, а когда они успокоятся, вода внезапно станет холодной, в такую и войти-то не будет никакого желания.

Если я что и люблю больше всего на свете, то это море. И сейчас, когда призрак матери наконец-то оставил меня в покое, я опять чувствую себя счастливым, здесь, неподалеку от замка, который вновь стал темно-серым, каменным нагромождением стен и башен, некогда привидевшимся Генриху Шлегельхольту, уроженцу городка Темпельбурга, и пережившим своего создателя больше чем на полтысячи лет.

Мне пора идти. Я и так разморен жарой и этими видениями, что совершенно некстати посетили меня. Хочется в тень и чтобы рядом была Дениз, только это ведь невозможно.

Очередной порыв ветра вдруг бросает мне на колени обрывок плотной бумаги. Зачем-то я беру его в руки и вдруг понимаю, что это совсем не бумага, а кусок выделанной шкуры газели, именно на таком материале Пири Реис рисовал свои карты.

Несмотря на жару, меня бросает в холодный пот. Ноги становятся ватными, я не могу встать со скамейки, на которой просидел все это время. Понятия не имею, откуда взялся этот обрывок, уши закладывает, как при перепаде давления в самолете, я больше не слышу чудных бодрумских звуков, мир опять стал единым, пусть и лишенным голосов.

А потом хлопок, и звуки возвращаются. Я смотрю на карту, вот море, вот крепость, вот край острова. Потом обрыв, на колени мне прилетела лишь одна половина. Другая осталась там, в сумрачном, призрачном мире, потому как иначе, чем посланием от матушки, я это назвать не могу. Она ведь действительно хотела мне помочь, вдруг ей это удалось, пусть только сейчас.

Я знаю, что это за остров, он хорошо виден из Бодрума, совсем неподалеку. Его называют Карадой, еща Кара-Адой, или Черным островом. Добраться до него пустяки, но вот где там искать и что?

Сомневаюсь, что это действительно утерянные сокровища госпитальеров, но карты просто так с неба не падают, если их посылают призраки, значит, они видят в этом смысл.

Меня лихорадит. С трудом достаю из кармана мобильник. Надо звонить Арнольду, но я набираю номер Дениз.

18. На борту гулеты

Арнольду я позвонил уже после того, как поговорил с Дениз. Я не стал объяснять всех подробностей того, каким образом обрывок газельей шкуры с выцветшими от времени набросками карты попал мне в руки, фигуры умолчания существуют не только в риторике. Встретиться все договорились на следующий день, в десять утра. Арнольда должен был привезти Мамур, а мы с Дениз должны были ждать их у гулеты под названием «Рай», что стояла пришвартованной неподалеку от входа в замок, среди множества других, разве что некоторые были с двумя мачтами, а наша с одной.

Гулета — та же яхта, делается она вручную из дерева и испокон веков бороздит эгейские воды. Отличие от прошлых времен лишь в том, что сейчас на них ставится мотор и чаще, чем рыбаков, контрабандистов и ловцов губок, на них можно увидеть туристов, отправляющихся в «Голубой круиз», что означает плавание вдоль побережья с заходом в бухточки для купания прямо с палубы.

Арнольд появился с блеском, чуть ли не в шлейфе огня и дыма, хотя это просто адреналин, что чувствовался во мне с самого утра, придал наступившему дню инфернальный оттенок. Безумие нарастало с каждой минутой. Что-то должно было произойти благодаря затеянной мною авантюре, вот только я понятия не имел, что именно.

— Снимайте обувь! — сказал капитан.

Арнольд недовольно поморщился, но снял свои мокасины и прошествовал по трапу на палубу, вслед за ним проскользнула Дениз, а потом и мы с Мамуром.

Капитана звали Селимом, прямо как отца султана Сулеймана Великолепного. Мамур успел рассказать мне это за те пять минут, что мы толклись в ожидании нашей погрузки. Он даже успел радостно сообщить, что до сих пор есть такая поговорка, мол, быть тебе визирем у султана Селима, и, не дожидаясь моего очередного идиотского вопроса, поведал, что хотя приснопамятный султан и правил всего-то восемь лет, визирей за это время он казнил более десятка, а значит, поговорка эта из тех, что желает адресату отправиться в ад, в тартарары, на тот самый Черный остров, куда мы вот-вот должны отправиться.

Если бы кого я и назначил сегодня визирем, то Арнольда, хотя он и оплачивал всю эту экскурсию в поисках неведомо чего.

Сам он, зачем-то надевший сегодня капитанскую фуражку и майку десантника, снял шорты, подставив под солнце белые волосатые ноги, и затребовал себе чего-нибудь выпить. Не знаю, всерьез ли он относился к нашей авантюре, но наличие при нем двух мобильных телефонов, GPS-навигатора и еще какого-то приспособления, напоминающего портативный миноискатель, говорило о том, что настроен он серьезно, и кто знает, что случится, если мы ничего не найдем.

Экипаж гулеты состоял из трех человек, уже упомянутого капитана Селима и двух матросов, Джабраила, типичного бодрумского мачо, загорелого и мускулистого, с цепочкой на шее и татуировкой на плече, и худого, меланхоличного, странно рыжеволосого Ахмеда, который ходил по палубе потупив глаза, он чуть ли не просвечивал на солнце. Было в нем что-то ангельское, я все пытался разглядеть крылья, но он явно их снял и убрал под лавку в каюте. Лишь по какой-то ошибке родители дали ему это имя, Ахмед, вот кого следовало назвать Джабраилом!

Селим что-то сказал своим парням, Джабраил принял с берега толстый конец, которым была пришвартована яхта, Ахмед в это время убрал трап, заработал мотор, и «Рай» бодро направился к выходу из бодрумской гавани.

Насколько я разбираюсь в географии, идти нам надо было на юг. Кара-Ада ведь практически сразу у выхода из гавани. Но мы забирали на запад, море чуть волнилось, мне нравится это ласковое слово, в нем нет пафоса завывающего ветра и белых барашков на гребнях, так, небольшая волна, при которой никакой качки не чувствуется. Селим стоял за штурвалом, Арнольд пил уже второе пиво, ребята исчезли внутри гулеты, а я смотрел на Дениз, которая только что вышла на солнечный свет, чтобы позагорать.

Первый раз я видел Дениз в купальнике. Меня зазнобило, это было невольно. Все предыдущие дни я гнал от себя нарастающее чувство, понимая, что ничем, кроме очередного краха, закончиться оно не может. Мы слишком разные, мы абсолютно разные, и дело не в том, что она турчанка, а я русский, хотя…

Хотя именно в том, не надо обманывать себя, надо всегда называть вещи своими именами. Она турчанка, я русский, у нас разные ментальности, мы отличаемся, как день и ночь, нам никогда не найти общего языка.

Я даже не знаю, что сказать ей, какие слова найти. На днях Мамур преподал мне урок турецкого, с уклоном в интимную лексику. Мой хитрый друг явно понял, зачем мне это понадобилось, и, покуривая со мной на пару кальян, начал вдруг рассуждать о том, как его сестре не хватает мужского внимания. Только вот закончил это вбитой накрепко, как гвоздь, фразой, «жаль, что ты не турок!», а потом перешел непосредственно к тем словам, которые турок бы на моем месте не преминул сказать.