Евгений Москвин - Предвестники табора

Димка, однако, обладал передо мной некоторым преимуществом — он мог огрызнуться на своего брата и не получить за это подзатыльника (Пашка просто устал ему их отвешивать); вот и сейчас, заслышав Пашкин выпад, Димка моментально спрятал улыбку и выпалил как на духу:

— Заткни свое паяло, поэл?

— Ну вот, мелюзга сразу отреагировала, — Пашка улыбнулся, — ну а если бы это была не любая фигура, то как бы она называлась, скажи, Миш?

— Фигура механика, который так переживал о ссоре со своим велосипедом, что в результате впал в безумие. Запомнил? Попробуй теперь повтори это в считалке!..

Взрыв смеха.

— Ладно, я скажу «любая»… — Пашка отвернулся и принялся считать…

Море волнуется раз,Море волнуется два,Море волнуется три,Любая фигура на месте замри…

Хотя Пашка и был козлом, а все же в его оценке наших фигур присутствовала изрядная доля справедливости: мы с Димкой не особенно-то старались придумать что-то оригинальное — просто замирали в позе, по одному виду которой уже было ясно, что стоит только водящему «включить» фигуру, на тебя сразу набросятся с оглушительным визгом и гиканьем. «Любая фигура» была для нас самой любимой, потому что можно было безо всяких раздумий изобразить бешеное чудовище-абракадабру или же пьяницу в белой горячке, — и все, — таким образом, мы хотели просто напугать водящего, а для себя — покричать и разрядиться. Если же, осознав собственную неизобретательность, мы начинали выдумывать, то, как правило, выходило глупо и ненатурально, — я говорю к тому, что наши с Димкой фигуры даже с обыкновенными Мишкиными не шли ни в какое сравнение. Он едва сумел удержать велосипед в равновесии до того, как подошла его очередь, — подпирая ногою педаль, снизу, чтобы тот не брякнулся наземь, — зачем нужно было держать его именно так, а не просто за руль или за сиденье, рукой, стало ясно, когда Пашка прикоснулся и «включил» фигуру. Мишка снова принялся изображать незадачливого механика, который, опасаясь, видно, что «велосипед рухнет на землю и обидится повторно», старался в то же время подобрать двумя руками, — именно двумя, — несколько бутербродов, размещенных на брезенте. Однако Мишке в результате не удалось сделать ни того, ни другого: велосипед упал, упал и сам Мишка, не дотянувшись до бутербродов, — да что там, просто-таки шлепнулся на задницу, вызвав у нас этой клоунадой очередной хохот.

Так повторялось несколько раз, пока «механик» не догадался, наконец, сначала взять бутерброды, а затем поднять велосипед.

Да, в тот момент (думаю, я вправе говорить за всех), — нам казалось это лучшей фигурой, вообще из всего того, что когда-либо изображалось в «Море волнуется раз»; действительно, она была близка к совершенству, и даже в моей сегодняшней оценке, — да, близка… но не идеальна, ибо Мишка, работая все же на публику, в какой-то момент немного позабыл о логике происходящего. Дело в том, что как только его механик «догадался» о правильной последовательности своих действий, сразу же комизм и неповоротливость человека сменились абсурдом и сумасшествием всего, что Мишка предпринимал в отношении своего велосипеда; сам же человек действовал вполне себе последовательно и уверенно.

Но, повторяю, нам тогда было на это наплевать — мы смотрели, выпучив глаза и раскрыв рты от удивления. Мишка водрузил бутерброды на педали, вареньем вниз; плотно прижал, чтобы те держались как следует. (Несколько капель варенья выдавились наружу, точно клей, и упали вниз на землю). Затем Мишка, уже держа велосипед рукою за руль, намочил тряпку в кастрюле с какао и принялся «мыть» раму.

После того, как очередная часть велосипеда была протерта какао, Мишка сначала прикладывал к следующей новый бутерброд, с маслом или вареньем, фиксировал в самое устойчивое положение; если найти его не удавалось, он просто намазывал эту часть свободным маслом и вареньем, затем стирал следы лакомства тряпкой. Бутерброды на педалях так и остались лежать до конца всей процедуры.

Когда разведенного какао осталось всего ничего, Мишка снял резиновые ручки с руля, наклонил велосипед и влил остатки в полость; тотчас же светло-коричневая жидкость, закапав с другого конца, намочила ему носок ботинка.

Ритуал подходил к концу. Мишка просунул второй (неперепачканный) ботинок между спицами и сверху надавил ногою — это и был его «ответ» тому, что вчера «Орленок» проехался по его ноге.

«Наступи и мне, а то обязательно поссоримся», — так всегда говорил дядя Вадик, когда с ним случалась неловкость наступить кому-то на ногу; странное суеверие, если учитывать его всегдашнюю грубость.

Я наступил тебе колесом на ногу, наступи и мне на колесо, а то обязательно поссоримся, — так выходило в Мишкиной интерпретации…

Мишка смахнул с педалей бутерброды и выпрямился.

— Ну вот и все, — он глядел на нас с облегчением, — теперь давай пожмем друг другу руки, «Орленок», — надев резиновые ручки на руль, он крепко «пожал» одну из них, — теперь выключи меня, Паш… спасибо…

— Все позади? — осведомился Серж осторожно.

— Смотря что ты хочешь этим сказать.

— Проклятье — оно позади?

— Проклятье? Ах… ты о древних савибах говоришь?.. Да, позади… вернее — до следующего цикла. Но это еще не скоро.

— Дай взглянуть на покрышки.

— Да, да, точно, дай посмотреть, что ты там такое увидел, — поддакнул вдруг Пашка, только теперь об этом и вспомнивший.

— Причем тут покрышки? О чем вы? — оживился Димка, — и мне, и мне дайте взглянуть!..

— Скажи мне еще, что это значило с педальными бутербродами? Почему ты их долго не снимал, а остальные снял сразу же? — спросил Серж.

— Что-то должно было остаться — во время рукопожатия велосипед должен был чувствовать вкус лакомства — этот вкус брал его под контроль.

В тот вечер Мишка устроил настоящий праздник в честь примирения со своим велосипедом: целый час, а то и больше ездил по поселку без рук, — плавно разводя ими по воздуху, точно дирижер, и прищелкивая в такт распеваемым песням «Биттлз»; он помнил их огромное количество, слово в слово. (Он был единственным из нас, кто умел ездить без рук, так что нам доставляло огромное удовольствие просто наблюдать за ним). В каком-то диком восторге носились мы туда-сюда по главной дороге: Мишка первый, и в этой велосипедной колонне и вообще — по жизни, — наш босс, главный парень, предводитель, — как ни назови, все будет верно, а мы на него «работаем», — и так будет всегда.

Нашей восторженной процессии было все нипочем — мы продолжали балаганить даже тогда, когда уже почти наступила ночь и в поселке зажглись фонари. (Как же я был влюблен в эти фонари!).

Все же Мишка в конце концов рассудил, что стоит заняться чем-то более осмысленным: «сыгранем в „Салки на великах“, мы еще никогда этого ночью не делали, точно ведь?»

— Да-да, давайте играть!

— Я «за»!

— И я, я тоже!

— А тебя не спрашивает никто!

— Отвали!

— Ладно, ладно, прекратите! Все, хватит! Давайте уже не будем шуметь, и правда поздно, а то на нас, в конце концов, управу найдут, домой загонят. Все, в «Салки на велосипедах», скидываемся… Цу-е…

— Слушай, Миш, а как же я? Мать же не разрешает мне ездить на другие пролеты — только по главной дороге, — сказал я.

— Все потому что ты тюхтя! — внезапно позлорадствовал Димка; его улыбающаяся одноглазая физиономия выплыла у меня из-за спины.

Я покраснел и едва не вспылил от бессилия и злости. И зависти тоже, пожалуй, — Димке-то почти везде уже разрешали кататься, вот он скотина, и еще глумится надо мной!

— Заткнись!

— Тюхтя-тюхтя-тюхтя!

— Я сказал — отвали!

— Димыч, прекрати! — резко приказал ему Мишка, — Макс, можешь кататься где хочешь — беру всю ответственность на себя!

— Как?.. О Боже, спасибо! — воскликнул я не веря в собственную удачу; едва сдержал себя, чтобы не кинуться обнимать его: раньше он никогда еще не предоставлял мне такого прикрытия, хотя и знал, конечно, что я только того и жду; возможно, это ничего и не меняло — мать просто устроила бы скандал нам обоим, — и все же теперь я не ощущал себя абсолютно беззащитным. Мне дали зеленый свет — сделаю, а там будь, что будет. Посмотрим.

— Только одно условие: на последний поворот, к старым воротам нельзя заезжать.

— Ну это понятно!

— Понятно? Точно? Смотри, если ослушаешься, я тете Даше и слова не скажу в твою защиту, понял?

— Да-да…

— Ну все, хватит, — это вступил уже Серж, — давайте скидываться, кто водит… чи-чи… — (Серж всегда почему-то говорил «чи-чи-ко», а не «цу-е-фа»), — ну давайте!.. Туда к старым воротам все равно никто не поедет.

— Застремался, что ли? — ехидно подковырнула вдруг Олька.