Евгений Москвин - Предвестники табора

— Застремался, что ли? — ехидно подковырнула вдруг Олька.

— Чего?..

Вот так оно всегда: когда собираемся во что-то играть, почему-то в то же время никак не можем собраться и побыстрее сделать самую простую вещь, — такую, например, как скинуться, чтобы разделиться по командам, — зачем-то всегда начинаем отвлекаться на посторонние разговоры, говорить необязательные реплики и на таковые же реагировать, — будто так уж на самом деле и не хотим играть.

В конце концов, все же скинулись. (По прошествии еще трех минут). Пашке выпало водить, вместе с Олькой.

— Ну все, я так не играю. Я хочу угонять с Сержем. Я с Сержем или вообще играть не буду, понятно вам? — заявил Пашка.

И т. д. Прошло еще десять минут, прежде чем был найден компромисс: Мишка понял, что спора никак не разрешить, если он только не уступит Пашке своего места, и сам не станет «водой», с Олькой.

Все последние часы я был так счастлив, что совершенно забыл об угрозе, исходившей от Лукаева. Мое «попустительство» было наказано на втором кону салок, когда нам с Димкой снова выпало угонять, — удар, однако, вышел еще более болезненным, чем я даже ожидал.

— Серж водит, черт возьми! — завернув на четвертый проезд, я принялся оглядываться по сторонам, куда бы спрятаться. В канаву? Исключено — слишком низкая трава.

— Брось! Не найдет, если хорошо спрячемся; а для этого, прежде всего, не надо паниковать, — заявил Димка рассудительно, — что ты все Серж да Серж. Не так уж он и ловок твой Серж.

— Чё, дурак? — (Серж в этой игре был еще более продвинут, чем Мишка, — это общеизвестно), — надо ныкаться быстрей!

— Я тебе зуб даю — он Мишку еще раньше нас осалит. Тот вил как сам смотался, не захотел с нами возиться, но это ему не поможет. Нужно только не мотать абы куда или еще того хуже по проездам кататься, а ехать в какой-нибудь штаб.

— А у тебя он есть — штаб?

— Конечно. И не один.

— Где?! — я уже не в силах был умерить охватившее меня возбуждение; оттого кричал.

— Я знаю два штаба: один стопроцентный, другой… ну… процентов на восемьдесят. Стопроцентный я тебе не покажу — мне он, возможно, самому еще понадобится, хотя бы даже и от тебя заныкаться, так что это мой личный штаб будет. А вот тот, который процентов на восемьдесят, пожалуйста, в него, наверное, и поедем. Он очень хороший, меня там всего один раз засекли и то только потому, что солнце было и звонок сквозь траву блес…

— Давай, давай, быстрее, быстрее поехали. Где это находится?

— На последнем пролете.

— Стоп. Если это у старых ворот, то…

— Да нет же, в противоположной стороне, на большом кругу. Возле бордового дома, помнишь?

Я не помнил, потому что редко бывал там, — мне же не разрешали далеко заезжать, — но конечно ответил, что прекрасно помню.

— Как поедем? По главной?

— Ну уж нет. Вот если мы по главной поедем, тогда-то нас точно слопают. Давай на большой круг!

Главная дорога «разрезала» поселок на две равные половины; большим кругом называлась другая дорога, чуть менее пригодная для машин и огибавшая поселок со стороны, противоположной той, где находилась «верхотура».

Но не успели мы и пяти метров проехать по большому кругу, как вдруг на мои руки, сжимавшие руль, легли две другие руки, более сильные и тугие, принадлежавшие человеку, за секунду до этого материализовавшемуся перед моим велосипедом. Тень человека почти целиком слилась с тенью ближайшего дома — только черный круг головы, оставшись, выглядывал из прямоугольника-трубы на крыше, — словно некто застрял в дымоходе по шею.

Если бы даже лицо не осветилось фонарем, я все равно распознал бы Перфильева — как всегда на меня пахнуло странной смесью земли и йода, и от этого запаха хотелось почему-то рассмотреть, не перепачканы ли чем его руки.

Он и раньше ловил меня вот так, чтобы пошутить и поиграть, но на сей раз было какое-то изменение, едва уловимое, но я сразу его обнаружил. Шестым чувством? Пожалуй; и я понял: он не играет.

— Ну-ка остановись. Чё рыпаешься, а? Если еще хоть движение сделаешь, я тебе все ребра переломаю.

Я обомлел.

— Ну-ка говори, ублюдок, зачем кинул по лукаевскому дому, — в его голосе я услышал сухую жестокость.

— Это… не я…

— Ах вот оно что? Не ты? Это ты своей матери будешь мозги полоскать, а мне нечего. Если мне еще раз на тебя нажалуются, убью. Понял?..

Он резко выпустил руль и прошел мимо.

Я впервые видел, чтобы дядя Сережа говорил вот так, без капли шутливости, которая ему обыкновенно была присуща, но с угрозой, самой настоящей, и жестокостью; сухой жестокостью. Оказывается, и этот добрый человек не просто знал такие «страшные» слова, вроде «убить», «ублюдок», но даже, подобно моему дяде Вадику, мог их использовать, спрятав всякую веселость, точно ее никогда и не было… и от дяди Сережи, оказывается, можно было схлопотать. Я не в силах передать, какая тоска меня взяла после этого неожиданного открытия, сделанного буквально на пустом месте, — тогда, когда я меньше всего ожидал его сделать, — дядя Сережа остановил меня и как всегда в таких случаях я ожидал «ласки», а получил «удар по носу». Наверное, так чувствует себя кот, ни с того ни с сего получивший пинок от горячо любимого хозяина. И хотя мне не отвесили подзатыльник, это, пожалуй, было еще только хуже — я не получил разряда, который помог бы мне выплеснуть наружу мое страшное горе.

Я стоял, глядел в случайную точку на дороге, мимо посверкивавшего в сумерках велосипеда (я и не заметил, как уронил его на землю), — краснел и насильно проглатывал рыдания — насильно, но в этом имелись свои плюсы, ведь Димка начал бы поддразнивать меня.

Но он тоже, конечно, опешил от увиденной сцены.

— Что такое случилось?.. Что ты натворил?.. — залопотал он торопливо, но я сделал короткое движение рукой: прекрати, мол.

— Что ты сделал? Ты можешь сказать, а?.. Только не распускай нюни. Если не хочешь говорить, то поехали уж!..

И только он успел договорить, как в спину мне ударил влажный ком воздуха, а потом меня стукнули ладонью по плечу; Серж пронесся чуть вперед (его клетчатая рубашка вздыбливалась на спине и дрожала от продувающего ветра), — и осалил еще и Димку.

— Эй, Серж, ну как, ты осалил там кого-нибудь? — послышался сзади голос Пашки. Он как всегда отстал от своего друга метров на десять.

— Да! Димку с Максом.

— Ага! Постой-ка, держи Макса, я врежу ему за сегодняшний вкладыш. Будет знать!

— Да не стоит время терять, поехали. Уже пять минут прошло, осталось за все про все пятнадцать. Нам Мишку главное поймать.

(В «Салки на великах» мы играли на время — один кон длился двадцать минут).

Все же, чтобы сбежать от них, я рванул в ближайший поворот.

— Эй, стой, урод! — закричал мне вслед появившийся Пашка.

— Да не теряй ты время, говорю!

— Ну как же, он потом с Мишкой будет, прикроется.

— Пускай! Что он тебе так сдался? Поехали!..

Я продолжал во всю крутить педали, все больше отдаляясь от них, и ничего уже после этого не смог расслышать.

В нашей проездной компании Димка был, пожалуй, самым любопытным человеком, а это его (по поводу эпизода с Перфильевым) «что ты сделал?.. Если не хочешь говорить, то поехали уж!..» — вовсе не означало, что он не был так уж заинтересован, — напротив, раз Димка не стал настаивать, значит, почувствовал интерес вдвойне. Значит, стало быть, пойдет околичностями, осторожнее, лишь бы только ничего не сорвалось: выведать, что я там такое натворил, «что даже такого мягкого и доброго человека, как дядя Сережа, охватила…» сухая жестокость, — словом, хитрости Димке в этом деле было не занимать; я знал, что не вывернусь теперь.

С его стороны — для достижения своей цели — проще всего было рассказать об этом странном выпаде остальным — так Димка и поступил. К концу кона (!) все уже всё знали, — все: Ольку и Мишку он сумел отыскать еще быстрее, чем это сделали водившие; в результате на меня полетели груды вопросов.

Я бросил взгляд на Димку, маячившего теперь чуть в стороне. Он так перевозбудился, что даже пластырь на его очках открепился с одной стороны, и марля, готовая уже выпасть, бередила глаз тонким ворсистым краешком; в белке проступили слезящиеся алые сосуды; больной зрачок, сверкавший воспаленной радостью, смотрел куда-то в основание носа.

Боже, как я ненавидел Димку в этот момент!

Я переглянулся с Мишкой: делать было нечего…

Разумеется, Олька оказалась единственной, кто в полной мере осознал всю «тяжесть» этого проступка.

— Ты кинул булыжником по лукаевскому дому? Для чего?

Я молчал. Олька повернулась к Мишке.

— И ты это допустил?

— Я говорил ему, что не надо этого делать. Отговаривал. Он не послушал.