Ирвин Шоу - Голоса летнего дня
В самый разгар спора о немецкой пьесе миссис Хьюмс вдруг заявила, что это просто стыд и позор — показывать такой спектакль на нью-йоркских подмостках. Она даже не была католичкой, но считала Папу Пия XII замечательнейшим и достойнейшим человеком. И еще она заявила, что нечестно и некрасиво — критиковать давно умершего человека, который уже не может ни возразить, ни защититься.
Тут Пегги, тоже участвовавшая в этом споре, ополчилась на миссис Хьюмс.
— А вы-то сами этот спектакль видели? — спросила она.
— Нет, — отрезала миссис Хьюмс. — Я еще не настолько опустилась, чтоб посещать подобные зрелища. Но я читала критические статьи и заметки в газетах.
— А вам не кажется, что лучше все же сначала познакомиться с предметом разговора, а уж потом составлять суждение? — спросила Пегги, стараясь говорить как можно спокойнее и рассудительнее.
— Ничего подобного, — ответила миссис Хьюмс. — Пусть даже это действительно хорошая пьеса. Дело в самом предмете… — Она взмахнула тощей загорелой ручкой. — А весь мир уже давно устал от этой… так называемой темы, Пегги. И вы должны это признать.
Пегги обернулась к маленькому сутулому мужчине, сидевшему рядом с ней за столом. Фамилия его была Грогейм. Жена Грогейма работала учительницей в местной школе, а сам он — в городе, в фармацевтическом концерне, где разрабатывал рецепты лекарств. В Америку они переехали в 1949-м. До сих пор при упоминании событий в Европе лицо Грогейма искажалось от страха, а речь становилась сбивчивой и невнятной.
— Скажите, мистер Грогейм, — обратилась к нему Пегги, — вы устали от этой темы?
Мистер Грогейм выдавил растерянную улыбку и пожал плечами.
— Ну, со мной особый случай, дорогая, — ответил он. — И мне не хотелось бы… э-э… навязывать свое, чисто субъективное мнение…
— Скажи ей, Жан, — вставила миссис Грогейм, могучего телосложения женщина с копной седых волос. Лицом она походила на индианку — резко выступающие скулы, стоическое и решительное выражение. — Скажи все как есть.
— Нет, я не устал от этой темы, моя дорогая, — обронил Грогейм.
— Однако уверена, на свете полно людей, которые… — начала было миссис Хьюмс.
— А теперь объясните нам, почему вы не устали от этой темы, мистер Грогейм, — попросила Пегги.
— Ну… э-э… — Грогейм тихо и как-то смущенно усмехнулся. — Я пробыл три года в лагере.
— Расскажите миссис Хьюмс о ваших последних днях в этом лагере, — сказала Пегги.
Грогейм бросил на жену беспомощный взгляд.
— Скажи этой даме, — ободряюще кивнула миссис Грогейм.
— Они начали нас выводить, — пробормотал Грогейм. — Русские были уже совсем близко. Мы слышали залпы орудий. Нас повели куда-то. И шли мы пять дней и пять ночей.
— И сколько же человек участвовало в этом марше? — напряженно спросила Пегги.
Федров сидел молча, откинувшись на спинку стула. Он не решался вмешиваться в спор, чтобы не заводить Пегги, чтобы все приличия были соблюдены в этой уютной, освещенной свечами гостиной в доме на курортном побережье.
— Когда выводили, нас было пять тысяч человек, — ответил мистер Грогейм.
— И сколько из них дошли до конца? — неумолимо продолжала допрос Пегги.
— Четыре тысячи, — безжизненным голосом ответил Грогейм. Эти два слова точно осушили Атлантический океан, и через длинный стол в гостиной на Лонг-Айленде словно пролегла дорога скорби и смерти.
— Так вам по-прежнему скучна эта тема? — На сей раз Пегги обращалась к миссис Хьюмс.
— Считаю, что об этом давно пора забыть, — сказала миссис Хьюмс. Лицо ее раскраснелось. Возможно, она просто выпила лишку, для поддержания боевого духа. И тут ее, что называется, понесло. — Этим самым мы лишь причиняем друг другу боль. Что толку от подобных воспоминаний? Нет, сама я против евреев ничего не имею. Господи, да вам всем прекрасно известно, я просто обожаю Ли! Нет, я всего лишь хочу предупредить вас. Что сама лично слышала от очень многих своих друзей, прекрасных, честных людей, без предрассудков и с самыми либеральными взглядами… да что там от них, об этом на каждом углу твердят!.. И все говорят, что эта пьеса лишь пробуждает антисемитские чувства и настроения. Чувства, о которых люди давным-давно забыли. Так к чему будить все это? Пора бы, в конце концов, и забыть!
— Вы с вашими друзьями, видно, забыли о тех шести миллионах истребленных… — пробормотала сквозь гул возмущенных голосов Пегги. — А вот мистер Грогейм — не может.
Ярость и страсть, звеневшие в голосе жены, смутили Федрова. Сам он верил в полезность лишь тех споров, в ходе которых достигалась какая-либо практическая цель. И осуждение взглядов несчастной миссис Хьюмс вряд ли стоило таких эмоций. К тому же он, что, возможно, было довольно глупо с его стороны, вдруг почувствовал, что Пегги бросает тем самым вызов ему. Ему, мужчине, вместо которого вынуждена сейчас сражаться за дело и принципы, которые касались его, и только его.
Он также удивился, что Стэффорд, будучи хозяином, не вмешался, не положил разом конец этому дурацкому спору. Стэффорд сидел, откинувшись на спинку кресла, слушал, но сам никакого участия в разговоре не принимал. Видимо, он был не против, чтобы миссис Хьюмс получила хороший урок.
— И тем не менее, — упрямо продолжала миссис Хьюмс, — я просто хочу предупредить вас о том, что происходит. У меня есть свои источники информации, которые все вы, конечно, отвергаете. Я не имею ни малейшего понятия о том, кто из сидящих здесь еврей, а кто — нет. За исключением, разумеется, нашей милой и дорогой Ли. Но все вы, ньюйоркцы, не имеете ни малейшего представления о том, что происходит в стране.
— Кэрол-Энн, — вежливо обратился к ней Стэффорд и поднялся. — Думаю, на этом пора бы и закончить.
Но ставшая центром внимания — наверное, впервые со дня свадьбы — и окончательно закусившая удила миссис Хьюмс вовсе не собиралась так легко сдаваться.
— Ведь все вы, — сказала она, обращаясь к Стэффорду и его гостям, — восхищаетесь совсем не теми людьми. Браните Папу Пия, который спас всех нас от коммунизма, и одобряете Папу Иоанна, который некогда сам был коммунистом…
— Кэрол-Энн, прекратите валять дурака! — резко одернула ее Ли.
— Знаю, всем вам хочется, чтобы я заткнулась! — воскликнула миссис Хьюмс. — Но говорю я это для вашей же пользы. И все эти ваши путаные идейки насчет негров…
«Ну вот вам, — подумал Федров. — Приехали. От Аушвица к Миссисипи одна прямая дорога».
— Слышу, слышу это каждое лето, — продолжала миссис Хьюмс. — Да я сама с Юга, уж кому, как не мне, знать этих негодяев! Да они и сами ни за что не захотят жить с вами по соседству. Они вас терпеть не могут, им вовсе не хочется быть рядом. Они считают, что и пахнем мы как-то не так, по-другому. А мы, в свою очередь, считаем, что это от них пахнет не так.
— Кэрол-Энн, дорогая, — сказал Стэффорд. Наклонился и легонько чмокнул ее в лоб. — От тебя пахнет просто божественно! — Затем с серьезно-шутливой миной он обратился к окружающим: — Но лично я знал нескольких негров, от которых тоже пахло божественно. Лена Хорн, Дайян Кэрролл, Джозефина Бейкер…
— Ты надо мной насмехаешься, Джон, — плаксиво протянула миссис Хьюмс. Затем обернулась к гостям, которые, уже стоя, растерянно наблюдали за этой неловкой сценой. — Я люблю всех вас, — сказала она. — Все вы замечательные, интересные люди. И я просто счастлива проводить лето в вашем обществе. И я не хочу, слышите, не хочу, чтобы кто-то из вас пострадал!.. Нет, Джон, — с достоинством обратилась она к Стэффорду, — не надо меня останавливать!.. Я иду спать. Наверное, я слишком эмоциональна и впечатлительна, чтобы вести такие споры. Доброй ночи, мои дорогие, милые, хорошие… — И она вышла из комнаты со слезами на глазах. Мать Стэффорда, цветущая полная дама, тяжело вздохнула. И подняла глаза на сына, ожидая знака. Стэффорд еле заметно кивнул, мать поднялась, беспомощно взмахнула пухлой ручкой, прощаясь с гостями, и вышла следом за миссис Хьюмс, чтобы догнать ее на лужайке в саду, проводить до дома и удостовериться, что она благополучно улеглась спать.
Секунду-другую в комнате царила гробовая тишина, затем Стэффорд сказал:
— В библиотеку уже подали коньяк и кофе. Прошу!
За кофе с коньяком между гостями вновь завязался оживленный разговор — о предстоящих выборах, об инциденте с миссис Хьюмс и пьесе «Депутат», чем, собственно, и закончились те несколько неприятных минут в истории долгого лета. Закончились для всех, кроме Луиса. Пока шли споры, он не произнес ни слова. Сидел, лениво развалившись в кресле, и не сводил с миссис Хьюмс задумчивого и немного удивленного взгляда все то время, что она разорялась. Точно не вполне верил тому, что слышат его уши, точно ждал, что она наконец рассмеется и во всеуслышание объявит, будто это была лишь шутка. Куда только девались обычно безупречные манеры Луиса, стоило ему столкнуться с непривлекательной женщиной! Обычно вежливый и мягкий, он становился с такими дамами резок и насмешлив, особенно если отсутствие шарма у этих особ сочеталось еще и с глупостью. В тот уик-энд он гостил у Федровых и, вернувшись с Бенджамином и Пегги домой, выпил и остался внизу, в гостиной, в то время как остальные члены семьи отправились наверх спать.
