Леонид Гартунг - Зори не гаснут
— Жену? Какую жену? — изумляюсь я.
— Не считайте меня грудным младенцем, — кричит она. — Все знаю, все. Все вы распутники. Чуть юбку увидели, так хвост трубой…
Швырнув халат на стул, она убегает из комнаты.
— О, боже мой, — вздыхает Леночка.
Леночка тихая. Она боится неприятностей, готова покориться, приспособиться. А что делать? Тяжело и отвратительно работать с Погрызовой — человеком равнодушным к своему делу. Для нее ничего не стоит лгать, клеветать. Изо дня в день она отравляет жизнь мне и Леночке. В маленьком ее мирке — корова, куры, муж-заготовитель. Она, как хорек, готова кусаться, царапаться, тявкать, обороняя свою нору. Никогда она не думала, чем живут другие люди. Она думает лишь о себе. Только о себе, и, может быть, поэтому погиб Ваня. Ошиблась! Все ошибаются! Но почему она не зашла к ребенку второй раз?
Даю себе слово: по вызовам на дом буду ходить сам. Пусть будет трудно, но так надо. Разве забыть мне когда-нибудь полный тоски голос Светланы: «Что же вы, врачи?».
Что ответить на этот горестный, полный отчаяния упрек? Да, во многом медицина еще бессильна. Ведь ее детство растянулось на тысячелетия, и только теперь она переживает свою молодость. Долгие века она шла наощупь, наугад, с интуицией слепого, ничего не зная ни о микробах, ни о нервах, ни о кровообращении, не имея представления о строении клетки, железах внутренней секреции, ферментах, витаминах. Ведь только теперь медицина научилась экспериментировать не вслепую, прочно сомкнулась с техникой, физикой, химией, микробиологией. Совсем недавно пришли на помощь ей вакцины, рентген, электронный микроскоп, лучевая терапия, меченые атомы, антибиотики, полимеры, обладающие биологическими свойствами. За каких-то сто последних лет сделано столько, сколько не могла она осилить за тысячелетия. Побеждены оспа, холера, малярия, чума, которые наводили ужас на человечество. Хирурги уже научились делать операции на сердце, пересадку тканей и целых органов, уже поставлена великая задача совсем покончить с инфекционными заболеваниями и это не мечта — это реальность.
Перед медициной открываются новые дали: начаты решительные наступательные действия против туберкулеза, и нет сомнения, что через десять-пятнадцать лет он будет побежден. Целая армия ученых пытается разобраться в микромире вирусов, разгадать тайны структуры нуклеиновых кислот белка, чтобы победить рак. Ученые уже проникли в святая святых органической природы — человеческий мозг и вычерчивают его электрическую схему, предчувствуется возможность применения математических методов исследования, счетных машин… И все-таки еще звучит этот голос, надрывающий сердце: «Что же вы, врачи?» Разве успокоится сердце матери, если сказать ей, что через пятнадцать лет туберкулеза не будет? Ведь никто не вернет ей ее сына лучшего, единственного, неповторимого…
ЯСНОГЛАЗАЯ
Нестерпимо медленно тянутся дни. Жду вестей от Нади. Прошла уже неделя. Ни одного письма.
Ужинаю у Ариши в ее маленькой избушке. У ног моих примостился Трезор. Думаю о Наде, о том, что без нее холодно и неуютно жить и что я сам виноват в том, что не посмел признаться ей в своем чувстве, и потому теперь все так неопределенно и мутно.
— Трезор, — спрашиваю я пса, забыв, что мы с ним в комнате не одни. — Почему у меня в жизни все так не ладится?
Он смотрит на меня блестящими преданными глазами, не понимает, чего я от него хочу, стыдливо опускает морду.
Ариша сидит на сундучке поодаль. Говорит неожиданно:
— Напрасно тоскуешь, Виктор Петрович.
— С чего вы взяли? О ком мне тосковать?
— Ясно о ком. Только посмотрю я на вас — разные вы люди.
— Тетя Ариша, к чему вы…
— Зачем тебе Надя? — продолжает Ариша. — Девчонка, как девчонка. На личико, правда, пригоженькая, а в остальном ничего особого. Влюбился ты — вот в чем дело. Потому и кажется она тебе лучше всех на свете. Не зря говорят: «Не по хорошу мил, а по милу хорош».
Может быть, Ариша и права, но от этого не легче. Я молчу, а она ворчит укоризненно:
— Ей бы Андрей, тракторист, самая пара. Так нет — ей доктор нужен.
— А вы думаете, я ей нужен?
— Она в тебе души не чает.
— Откуда вы знаете?
— Будто сам не замечал? Когда смотрит на тебя, вся аж светится… Чудные нынче парни, как слепые.
«Неужели это правда? Значит, не обманывался я».
Вечерняя заря уже догорела, и только бледно-зеленая полоса света указывает на западе то место, где зашло солнце. Вечер выдался прозрачный, чистый, пахнущий травой и хвоей, и оттого, что вечер этот так хорош, особенно остро чувствую я свое одиночество.
В полутьме возвращаюсь к себе. Слабый свет из окон едва освещает предметы. На диване кто-то сидит. Зажигаю настольную лампу и оглядываюсь. Надя!
— Я вас дожидала, — улыбается она своей удивительной, сияющей улыбкой.
Я теряюсь от нахлынувшего счастья. Все прекрасно в ней: и платье, синее в белую горошинку с рукавами-фонариками, и юные загорелые руки, и все те же вмятинки на мочках от сережек, которые она носила в детстве, и слово «дожидала», неправильное, но в ее устах милое.
В порыве радости беру ее за плечи.
— Ну, рассказывай, рассказывай.
Неожиданная радость кружит мне голову. Слишком поздно замечаю, что губы ее улыбаются невесело, со скрытой болью, а глаза блестят оттого, что наполняются слезами.
— Что рассказывать? Сочинение на тройку написала. По конкурсу не прошла.
Она силится объяснить что-то и не может. Большие детские слезы сбегают с ресниц, ползут вниз по щекам.
— Надя, Надюша. Зачем ты?
Она сидит, бессильно бросив руки на колени. В ее позе, в косах, скрепленных сзади полумесяцем, в легком золотистом пушке на шее столько детского, беспомощного, что сердце щемит от боли за нее.
— Надя, милая, может быть, можно пересдать?
— Нет, нет, — отвечает она сквозь всхлипывания.
Глажу ее пушистые волосы, целую руки. Она прячет лицо у меня на плече и затихает. Я говорю о том, что она обязательно подготовится и пересдаст, говорю еще что-то…
Надя поднимает лицо. Вижу ее серые глаза, в них смущение, счастье.
— Надя!
Выдергиваю из-под резинки ее рукава маленький, обшитый зеленым шелком платочек, вытираю ей глаза. Девушка удивленно пожимает плечами:
— Вот глупо. Не думала, что разревусь, как девчонка. У вас есть расческа? Раскосматилась я.
Надя уходит к зеркалу, прибирает волосы.
— Не смотрите на меня.
В эту минуту заскрипела дверь, в комнату просовывается желтоватое лицо Погрызовой.
— Можно к вам?
Прежде чем я успеваю ответить, взгляд ее жадно шмыгает по комнате, останавливается на Наде, перебегает к смятому, влажному платочку на диване.
— Войдите.
Погрызова проскальзывает в дверь.
— Извините, пожалуйста. Я помешала?
Она старается казаться смущенной.
— Я на одну минуточку. Виктор Петрович, не откажите. — Надя отходит от зеркала, становится перед окном, спиной к Погрызовой. — Не откажитесь поприсутствовать. Ко мне сестра приехала. Так вот, собираемся своей компанией.
«Помириться хочет», — заключаю я и говорю:
— Я занят.
Она уговаривает:
— Ну, хоть на полчасика. Отдохнете…
— Извините, я не устал.
— Не мешает развлечься, изредка, конечно. Все — свои люди: начальник почты, директор молзавода, — не отстает она.
— Нет. Нет.
— Я понимаю, — Погрызова бросает выразительный взгляд в сторону Нади. — Надеюсь, и Надежда… Семеновна не откажется. Мы люди простые.
Она все стоит в дверях, а я не предлагаю ей сесть. Мне хочется только, чтобы она скорее ушла.
— Нет, не просите, — отказываюсь я твердо.
— Тогда извините, — оскорбленно выговаривает Погрызова. Она исчезает. Надя встревожена:
— Пойдут теперь сплетни.
* * *Ясноглазая, неповторимая, нежная. Каждая минута наполнена ожиданием ее. Она приходит всегда чем-то непонятным, неуловимым новая. Прячет от Ариши сияющие глаза, еще стесняется, робеет, старается проскользнуть ко мне незамеченной. Все еще избегает называть меня по имени…
— Надя, — говорю я укоризненно. — Надюша, ты мне самая близкая, самая родная. Теперь я твой навсегда, понимаешь? А ты чего-то боишься, зачем-то торопишься, не хочешь назвать меня по имени, как будто я учитель, а ты ученица. Зови меня просто — Витя.
Она шевелит губами, произнося мое имя про себя.
— Не могу.
— Почему?
— Не получается. Но я научусь. Обязательно.
Мы уходим в лес. Горит красная листва осин, трепещет под прохладным ветром. Сквозь зелень берез пробиваются желтые длинные пряди. Во всем чувствуется приближение осени.
Здесь, в лесу, Надя совсем иная — свободная, любящая. Нетерпеливо перебивая друг друга, мы вспоминаем.
— А помнишь грозу? — спрашивает Надя, как будто это было лет двадцать назад. — Я тогда боялась, что уеду, а ты полюбишь другую.
