Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 3, 2004

27 августа 2003.

Встал над тобою черный гранит,Необработан камень с торца.Ангел, который меня хранит,Обрел черты твоего лицаВ нимбе седого венца.Голосом, как окисленная медь,Он говорит мне: кончай скорбеть,Это тебе не к лицу.Ты рождена, чтоб любить и петьЗемлю и славу Творцу.Я ставлю на стол стаканчик винцаИ сыр твой любимый «дор-блю»И ангелу, плача, долблю:Я буду, молясь, скорбеть без конца,Пока ты являешь черты лица,Которое я люблю.

28 августа 2003.

Твержу себе: не помни ни о чем!И с каждым новоявленным лучомЖизнь начинаю с чистого листа,Но он настолько тонок и прозрачен,Что мне видны и дальние места,Над коими твой профиль обозначен, —И плачет память за моим плечом.Забыла я, что память — серафим,Что мной ты больше Господа любим,Что в этом главная моя вина,И я такою памятью казнима,В которой и одесская волнаВдруг превращается в лохмотья дымаИ вьется над надгробием твоим.Седой золой становится арыкПод деревом, где ели мы шашлыкВ ступенчатом предместье Душанбе,И вся зола, похожая на хлопок,Стекается на кладбище к тебе,Где ты, мой свет, самолюбив и робок,Лежишь к корням осиновым впритык.Так начинается мой чистый лист.О нет, не дым, а дождь осенний мглист,Да и не хлопок бел, а снежный наст,А профиль твой — лишь солнца подмалевок.Но нет, пощады память мне не даст, —И по избе, под шорохи полевок,Брожу, как обезумевший турист.

3 сентября 2003.

И сидя на месте, не нахожу себе места.Пурпур и золото — царственно и скандальноНа фоне мокрого неба цвета асбеста.Кто говорит, что обратно пропорциональноВремя пространству, того не срывало с насеста,Того не несло, как с этих деревьев лохмотья.Время летит, но разве листок не время,Хоть и летит не по своей охоте?Да и моя обувка разве не стремя,В особенности при головной ломоте.Голову ломит от мыслей, что надо вскореСвидетельство предъявлять о твоей кончинеИ прилагать к нему в нотариальной контореМножество справок. Словно бы смерть твоя нынеМероприятие некое, а не горе.Снова бреду я к могиле с охапкою клена,Чтобы на черный гранит положить тебе пурпур.Голову ломит и давит асбест небосклона.Громко орет ворона в картавый свой рупорЧто-то про вечный сон. А вечность бессонна.

7 сентября 2003.

Попытаюсь привыкнуть к тому, к чему невозможно привыкнуть:В опустелом дому не к щеке, а к подушке приникнуть.Может быть, птичьи сны в перьевой воскресают набивке,Может быть, мне послужат они чем-то вроде прививкиПротив тягостных снов, где ты каждую ночь умираешь,Пятипалые крылья в надежде ко мне простираешь,Но ничем не могу я помочь, несмотря на усердьеЖизнь твою сохранить ну хотя бы ценой своей смерти.Не способен никто и ни с кем поменяться местами.Может быть, птичьи сны под щекой обернутся крестамиЛегких звезд. И я птичьи виденья спросонок окликну —И к тому, что нет рядом тебя, может быть, и привыкну.

10 сентября 2003.

Голову я не могу оторвать от подушки.Нет никакого внутри и снаружи тепла.В памяти накипь. А в батареях воздушки.Не по карману уже мне такие дела.Память и отопительная системаВышли из строя. Необходим капремонт.Ты бы сказал: для виршей подобная темаВовсе не мельче, чем всеми воспетый Понт.Ты бы сказал… и в памяти накипь пробилоЛастом дельфиньим, кипеньем морской воды,Галькой приморской, где так я тебя любила,Что отогреть бы смогла подмосковные льды.Ты бы сказал… И вижу я, как на картине,Клавиши моря, берущего верхнее доНаших объятий, цепкие когти глициний,Мглу в чебуречной и Ласточкино Гнездо.Ты бы сказал…

16 сентября 2003.

Письма пишу умершей своей половине.Сегодня о том, как сегодняшние денькиПамять затягивает, уподобившись паутине.Согласись, научили нас многому пауки —Вязать кружева и рыболовецкие сети,В электрической лампе связывать волоскиИ миры разобщенные связывать в интернете,Но влезать в паутину всеобщую мне не с руки.Бьется листва в паутине дождей сентябрьских,Бьется неровный мой пульс в паутине тоски, —В памяти, принадлежащей тебе по-рабски, —Так помнят только младенцы и старики.

25 сентября 2003.

Выезды в город мои и случайны, и редки,Особенно по вечерам. В сердцевине городаВечерние здания от макияжной подсветкиВыглядят на удивление броско и молодо.Румянец на стенах, как на ланитах путаны,Голубоватые тени блестят над глазами оконными,Зазывалы рекламные — банки, кафе, рестораны —Пахнут деньгами и сделками полузаконными.Полузакон — это норма сегодняшней жизни, —Гладкость фасада с траченной молью изнанкою.Полузакон — это то, что крепчает в отчизнеСвежеморозным наркозом над ржавою ранкою.Я возвращаюсь в обитель березок и свалок.Спрятанной скорби моей выхлопного нет выдоха.Я возвращаюсь, и мнится: с пучочком фиалокТы ожидаешь меня у подземного выхода.

8 сентября 2003.

Посредине дворовых галактикТо ли травы, то ль звезды цветут.Но, однако, мой серый собратик,На мякине нас не проведут.Как себя мы сомненьем ни точим,Дар наш прост, как трава иван-чай,Дар о жизни сказать между прочимИ о смерти сказать невзначай.Клюй зерно, и летай, и чирикай!Только скорби моей не тревожь.Над моею любовью великойДень встает, на себя не похож.

9 октября 2003.

Борис Екимов

Ралли

Екимов Борис Петрович родился в 1938 году. Постоянный автор журнала. Лауреат Государственной премии России за 1998 год. Живет в Волгоградской области.

Ясным июльским утром в безлюдном степном Задонье объявился вертолет. Точнее — вертолетик: невеликий, хрупкий, прозрачный, похожий на голубую стрекозу. Летел он почти бесшумно, стрекоча словно кузнечик. Летел и летел, никого не тревожа. Оставив позади станицу Сиротинскую, поплыл он вовсе местами глухими, держась степной дороги, на которой лишь суслики порой суетились да грелись степные серые змеи.

Спустившись в долину невеликой речушки Быстрица, дорога стала петлять вместе с речкой. Вертолет летел ровно и невысоко, но, заметив людское жилье — хутор, он и вовсе снизился, почти задевая маковки тополей. И от первого дома, где жила одинокая Надя Горелова, с вертолета стали сыпаться листки белой бумаги; они словно голуби кувыркались и реяли, медленно опускаясь на дорогу, во дворы, на левады, на воду, в которой намокали не вдруг, а уплывали вниз по течению.

Хоть и негромко стрекотал вертолетик, но его кое-кто углядел. Старый Катагаров огород поливал и узрел с неба летящие белые листки. Опешив, он вначале принял их за стаю каких-то птиц, напавших неожиданно, и начал кричать: «Кыш, проклятые! Кыш!» Но потом понял и, голову задрав, увидел улетавшую голубую машину. Ему почудилось в ней что-то ненашенское, даже неземное. И потому листки, упавшие прямо к ногам его, он не сразу взял, опасаясь.

А потом в голову пришло реальное. «Выборы… — догадался он. — Либо выборы заходят, вот и листовки… Кандидаты да депутаты…»

Раньше приезжали, собрания собирали. Теперь дорога плохая, кидают с неба. Он поднял с земли листок, близко поднес к глазам, щурился. Нет, вроде не выборами пахло, а другим, не больно понятным.

— Бабка, неси очки! Тут чего-то…

Жена его, старушонка худенькая, бегучая, приказ исполнила, а потом, углядев разбросанные по двору листки, закудахтала:

— Это что за страсть?.. Откель чего?

Старый Катагаров, очки на нос поместив, прочитал листовку, не вдруг понял, а разобрав, не поверил написанному. Посреди двора уселся он на скамейку, надевал очки, снимал их, хмыкал да чмокал губами, раздумывая. Еще один листок поднял. Там — то же самое. И еще один. Та же песня, точь-в-точь.