Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 3, 2004

Ирина Ермакова

Царское время

Ермакова Ирина Александровна родилась под Керчью. Закончила Московский институт инженеров транспорта, 12 лет работала по профессии. Автор нескольких лирических сборников. Живет в Москве.

Тяжелеет яблоко прогибает веткуЧеренок напрягается похрустывает в листвеЗанимаются травы пламя бежит по ветруИ гудит гудит в зеленой твоей головеВ поределых кронах кричат незримые птицыПерезрелые звезды с погон твоих осыпаютсяРазбегаются тени стволов перед закатомТвой медовый воздух отрывным напоен ядомУгорелое лето взвивается дымом с плацаВ расписных подпалинах пни маршируют следомНа пунцовом солнце полки облаков толпятсяПолыхай государь гори командуй парадомВысоко гори — охряно багряно властноЯсно-ясно гори август чтоб не погаслоЭто царское время — отрыва паденья раскатаНа плацу под яблоней — диковинные гранатыНа плацу парадном в ясно горящих травахВ груде веток павших между корней двуглавыхТак — катается так — пшикает величавоТак волчком крутится обугленная державаСловно в лето красное чает опять вернутьсяНаливным яблочком по золотому блюдцу

Как темно на белом свете темноА на набережной праздник огниПорассыпались подружки-дружкиА на набережной красный салютУлетел в Канаду легкий ВитекА на набережной му-зыч-каТолик Иволгин исчез в никудаА на набережной песни поютЮлька скурвилась Аленка спиласьСтас — в бандиты Свистопляс — на иглуА на набережной пушки палятА над набережной в небе дыраА Иван под Грозным голову сложилКругло стриженную головуА на набережной крики ураВеселится и гуляет весь народВеселится и гуляет весь народХочешь вой Царевна хочешь — пляшиНи души на свете нет ни души

Памяти Чедо Якимовского.

Дождь снова идет долговязой походкою цаплиВдоль сна с черно-белою сетью — проснешься во сне —Над морем капелла — стеклянные полые каплиКлекочущей стаей слетают на веки ко мнеБредут рыбари и дрожащее облако пеныПо сонному берегу тянут в соленых сетяхЧернеют ручьи от дождя набухая как веныИ белая пальма качает твой сон на рукахПроснешься — над морем двуцветное небо а снизуПромокшее солнце попалось в блестящую сетьНа тонких ногах дождь идет в тишине по карнизуКак старый художник с холодной оглядкой на смертьПроснуться заснуть и проснуться — а в комнате осеньРазмытые звезды в окне сквозь решетку дождяИ женщина медленно волны волос переброситЗа влажную спину в предутренний сон твой входя.

Ангелина Филипповнасамая культурна жилицанашего подъездаотслужила ровно 52 года в БольшомбилетершейТеперь у нее коллекция арийи коллекция кошекПластиночные дивыпостоянно поютСобрание кошекпостоянно растетВсе бывшие беспризорныекошачьи души микрорайонаобретают себя здесь — в ее безразмернойоднокомнатнойВсе они именованыИмена их ангельские:Аглая Аделаида Агафон…Когда Ангелина Филипповна заводиткакую-нибудь арию — например Мефистофеля: ха-ха блохакажется что поет одна из кошеки жестокий кошачий духлестничной клетки — сгущаетсяперекрывая оперную мощьи это — самое общее местонашего подъездаМолчаливое общее местоПо безмолвному уговоруникто из соседей никогдане пеняет кошколюбицена эту вонь ибоАнгелина Филипповнавсегда в беломи подопечных своих экс-билетершаобряжает в белые одеждыИ когда она выводит ихна демонстрациюнатянутые поводки звенятнакрахмаленные крылышки трепещутлавочный хор приподъездных гурийуважительно шелестит:Ангелина и ее ангелята

Если сила есть — все остается в силеОстается все именно там где былоМожно забыть как я тебя любилаИли забыть как я тебя забылаИли распить на двоих чашечку кофеДо растворимой гущи — как бы гадаешьИли еще проще еще пущеКак бы толкуешь — мы же с тобою профи —Страсть выпадает в осадок внутри текстаЖжет кофеин в жилах кипят чернилаВ узком земном кругу душно тесноЯ же японским тебе языком говорилаВсе остается и ничего не даромИ ничего не зря кофейный мастерСвет за кругом чернильной червонной мастиМиф накрывается черным сухим паромВ полную силуВ реберных кущах обугленная прорехаМиф или блеф — ты в просторечье чудоТень слинявшая чудовищное мое эхоБедный бедный — слышишь меня оттуда?

— …пил как сапожник, сгорел, как звезда.Вот ведь мужик был… в прошлом столетии:Гром среди ночи, огонь и вода!Помнишь? — когда погорел дядя Петя.— Да уж — пожарников, гари — звезда —выпимши был и курил перед сном.— Это когда? В девяносто каком?— …?— Не остается от нас ни черта.— Ладно. Не чокаясь.— Стопку, и хватит.— Помнишь — потом сиганула с мостаМашка Хролова в свадебном платье?— Только весной и достали со дна.— Значит — за Марью-царевну?— До дна.— Там теперь «новые», в этой двухклеткес евроремонтом, волчая сыть.— Ну! А напротив — твой бывший, соседка.— Тоже помянем, соседка, — подлить?— Думаешь… бывшему, мертвому — лучше?— Думаю — жальче, а так — все одно.— Поздно… пойду. Сотню дашь до получки?Темная ночь, но почти не темно.Светится лифт — позвоночник подъезда,ползает, старый скрыпач, и фонит.Взвод фонарей вдоль Москва-реки вместосветится звезд. Телевизор горит.Светятся окна — как в прошлом столетии,в синей конфорке светится газ,и, как еще не рожденные дети,мертвые, бывшие, — светятся в нас.

Анатолий Азольский

Кандидат

Азольский Анатолий Алексеевич родился в 1930 году. Закончил Высшее военно-морское училище. Автор романов «Степан Сергеич», «Затяжной выстрел», «Кровь», «Лопушок», «Монахи», многих повестей и рассказов. В 1997 году удостоен премии Букер за опубликованный в «Новом мире» роман «Клетка». Живет в Москве.

С балкона девятого этажа смотрел он торжествующе на ковриком лежавшую под его ногами Москву, поверженную им, растоптанную и обложенную данью: чуть левее — строгая махина МГУ, метромост от Ленинских гор к Лужникам, сытая и ленивая река; в этот жаркий субботний день мая сиреневая дымка висела над проспектами Юго-Запада, но зеленые массивы вдоль речушки Сетунь продолжали озонировать и оздоровлять округу, совсем недавно оскверняемую теми, кто в панике бежал отсюда, оставив ему эту трехкомнатную квартиру, этот вид с балкона на поле боя, усеянное пока еще живыми телами презренной московской семейки, вздумавшей обуздать его, уроженца славного Павлодара, закабалить того, кто сейчас, перейдя на другой балкон, видит уже Поклонную гору и уж, конечно, никак не может не вспомнить великого человека, который много-много лет назад с горы этой взирал на коленопреклоненную Москву, покинутую жителями — в той же поспешности, с какой бежали опрометью из этой квартиры жена и теща; их ныне, москвичей, миллионов восемь, и в муравьиной куче этой копошатся жалкие остатки растоптанной им, Глазычевым, семейки, ошпаренными тараканами расползаются по столице, по своим щелям московские родственники, пировавшие с ним не так давно на банкете после защиты диссертации, а еще раньше — на свадьбе. Тесть спрятался на даче и достраивает сауну, теща убралась в военно-научный кооператив у метро «Новые Черемушки», злобно покусывая губы, — дура, абсолютная дура, хоть и, смешно сказать, доктор наук, и не просто дура, а кромешная, ибо при всей насыщенности шибко умными теориями бабища эта (в адрес ее Вадим Глазычев потряс гневными кулаками) не уразумела очевиднейшей истины, известной любой деревенщине: нельзя мешать зятю, то есть мужу собственной дочери, и самой дочери, естественно, заниматься любовью в любое доступное этому занятию время, ежели занятие это происходит вне чужих глаз и не нарушает общественного порядка. Нельзя! Иначе — крах, семья распадется, что может случиться, хотя, кажется, такого финала жизнь не допустит. Вернется сюда Ирина, вернется!.. Она его любит, и кто вообще мог предположить, что девушка, на которую укажет ему сокурсник, станет судьбой его, предвестницей чего-то необычного, — высокая, прямая, длинноногая…