Алексей Рыбин - Бес смертный
Иисус тоже поставлен на службу государству, его слова вывернуты наизнанку, если приглядеться, вчитаться – оторопь берет: все не так, все по-другому, все неверно. Все очень непохоже на то, что говорят с амвонов и экранов телевизоров.
Не нравится государство – борись.
Право на борьбу есть у каждого, право на борьбу отнять невозможно. Не обязательно идти на баррикады, можно просто уйти от пыльной, прописанной по строчкам от самого рождения карьеры, заниматься тем, что нравится, тем, что ты считаешь важным. Играй по подвалам, бегай от ментов, расставь, наконец, приоритеты – университет твой важнее для тебя или музыка? Если закон позволяет совмещать университет и музыку – прекрасно. Если не позволяет – либо меняй закон, либо принимай последствия. А не хочешь бороться, боишься – сиди и не чирикай.
Между прочим, Сид Барретт действительно сейчас – толстый, лысый, никогда не скажешь, что это тот самый мальчик неземной красоты, который покорил Лондон в шестьдесят седьмом, служил олицетворением свободы творчества и сам был – воплощенная музыка. Я так и не спросил, как же это ее папаня с Барреттом встречался.
– Хватит, – сказала Марина. – Не будем о грустном. И так на душе херово.
– А что тебе херово-то? – искренне удивился я. – Классная квартира, музыка, соседи не стучат… В чем херовость? Папа опять же…
Зазвонил мой мобильник. Не тот, который дал мне Карл Фридрихович, другой, обычный.
– Это я, – проскрежетал Отец Вселенной. – Надо встретиться.
– Привет, – ответил я. – А что у тебя случилось?
– Это у тебя случилось, – недовольным голосом сказал Отец. – Давай в темпе.
– Это что, приказ? – пошутил было я, но Отец Вселенной шутку не принял.
– Короче, ты где?
– А что такое?
– Через час давай на Моховой. Там же, где в прошлый раз. Будь. Жду.
Отец Вселенной отключился, и тут же в прихожей запикал телефон Карла Фридриховича.
Около пяти
Я хотел заехать к Марку, а оказался возле дома Кропоткиной. Когда я протянул водителю десять долларов, он позеленел еще больше, рыгнул, взял деньги и молча сунул их куда-то за пазуху. От водителя пахло чем-то неприятным, тяжело пахло и нехорошо.
Кропоткина жила теперь на улице Восстания, в новой отличной квартире, с хорошей мебелью и огромным телевизором. Она работала в крупной фирме, устраивающей концерты отечественных звезд большой сцены, и зарабатывала пусть и поменьше меня, но все-таки достаточно, чтобы не искать себе богатого мужа – и вообще любого мужа. Марк давно жил отдельно, так что Зоя распоряжалась собой как хотела, и я иногда – редко – заезжал к ней, мы пили и, случалось, в легкую, по-дружески потрахивались.
В небе перестало греметь. Впрочем, может быть, пока я ехал на тяжело дышащих «Жигулях», оно и гремело, я просто не обращал на него внимания. Когда я вышел из машины, шел ровный теплый дождь. Гроза заканчивалась.
Улица Восстания сверкала мокрым асфальтом и свежими фасадами отремонтированных домов, с крыш текли быстрые струи воды, прохожих я видел так мало, что ими можно было пренебречь.
Я повернулся к дому Кропоткиной, и снова меня охватило ощущение нереальности происходящего. Например, я не помнил, как доехал до улицы Восстания. Здравый смысл подсказывал, что на машине марки «Жигули», и водитель был там – с зеленым лицом. Но ничего больше, кроме этих фраз, не образов даже, а набора слов, я вспомнить не мог. И машина, и водитель остались в моей голове картинками из давным-давно случайно увиденного по телевизору мультика, но уж никак не реально существующими, материальными объектами. И запах неприятный вспоминался – больше ничего.
Заходя в подъезд Кропоткиной, я боковым зрением заметил, как из окна дома напротив выпало тело, быстро пролетело вниз и глухо ударилось об асфальт.
– Господи, это ты? – вскрикнула Зоя Кропоткина.
С тех пор как я видел ее в последний раз, она как будто бы стала ниже ростом и слегка располнела. Точнее, не располнела, а налилась, уплотнилась, коренастенькая такая стояла в дверях, широконькая. Но все равно – красавица. Она мне всегда нравилась. Потому и женился на ней когда-то.
– Брежнев?
– Что, не узнаешь?
– Да, видишь ли, можно и не узнать. Что с тобой случилось? Я сегодня весь день о тебе думаю. Ничего не произошло? Ты сам на себя не похож.
– Ты это уже говорила.
– Давай, проходи, проходи скорее… Мокрый весь… Раздевайся.
– Прямо так сразу?
– Кончай шутить. Суши одежду, мудило. И пьяный опять… Ну, ты даешь. Все скачешь, скачешь, как козлик…
– Как козел, – поправил я.
– Да нет, до козла тебе еще далеко. Ты как мальчик прямо. С бутылкой… Всегда с бутылкой…
Я с удивлением обнаружил в своей руке бутылку коньяка. Армянский, дешевый. Откуда он взялся? Или я по дороге купил, в тот период времени, который совершенно стерся из моей памяти?
– А ты что, в «Анонимные алкоголики» записалась?
– Ну, с ума-то не сходи.
Я сковырнул кроссовки и пошлепал в квартиру, оставляя за собой мокрые пятна – поочередно на линолеуме прихожей, на коврике перед дверью в гостиную и на паркете собственно гостиной.
– Снимай все, я тебе говорю. Не мальчик уже. Простудишься. Радикулит…
– Радикулита у меня сроду не было, – сказал я, стягивая с себя штаны. Это было трудно, джинсы как будто приросли к ногам, особенно к бедрам, и мне пришлось сесть на пол.
– Да сними ты майку, Брежнев, мудило страшный, или ты принципиально, когда в дом входишь, первым делом штаны снимаешь?
– Сама сказала – раздевайся. – Я улыбнулся. – А выпить не слабо?
– Не слабо, не слабо. Есть будешь?
– Нет, не хочется.
Я поднялся с пола и, оставшись в одних трусах, тоже, правда, мокрых, прошлепал на кухню.
– Ты как будто помолодел, – сказала Зоя Кропоткина, внимательно меня разглядывая. – Подобрался как-то. Ростом, что ли, выше стал?
– А мне показалось, что ты стала ниже, – сказал я.
Зоя промолчала. Еще раз погладила меня взглядом (по коже побежали мурашки) и отвернулась.
– Трусы тоже можешь снять. Застудишь яйца, в твоем возрасте это дело, сам понимаешь, серьезное. В ванной мой халат, полотенце.
Когда я вышел из ванной, Кропоткина уже разлила коньяк по рюмкам.
– Ну, за встречу, – сказала она. – Я правда с утра все тебя вспоминала. Показалось, что у тебя какие-то неприятности.
– Давно тебя мои неприятности стали интересовать? – спросил я грубее, чем мог бы.
– Да не в этом дело. Просто… А что, у тебя действительно что-то случилось?
– Да ни хрена у меня не случилось. У меня уже ничего случиться не может. Все случилось давным-давно. Ничего нового уже не будет.
– Ладно тебе. Похмелье, что ли, давит? Что за депрессия?
– Никакой депрессии. – Я подошел к столу и взял рюмку. – Я отлично себя чувствую. Ты спросила – я ответил. Что может со мной случиться? До новой мировой войны, судя по политическим прогнозам, я просто не доживу. Всю музыку, какую хотел, я уже написал…
– Ну, этим можно заниматься всю жизнь…
– Нет, я тебе говорю то, что знаю! Точнее, знаю, что говорю. Я чувствую: в этом информационном поле я уже сказал все, что мог. Больше ничего хорошего не придумаю. Так, поиграться, разве. Книги все прочитал, дальше читать неинтересно. Баб… Извини, конечно, но тоже, можно сказать, – я кашлянул и посмотрел в окно, – можно сказать, познал. Все пластинки, какие хотел, купил.
– Ты что тут, рыдать ко мне пришел? Всегда был нытиком.
– Да нет, ты спросила…
– Ты ответил. Я поняла. Давай за встречу, тем не менее.
Мы выпили и я, хотя еще секунду назад не собирался этого делать, в один шаг оказавшись рядом с Кропоткиной, притянул ее к себе. Махровое полотенце приятно щекотало пах.
Реакция Зои меня удивила. Она не оттолкнула меня, но и не задышала в ухо. Зоя как-то по-детски прильнула ко мне, всхлипнула, потом еще раз всхлипнула и занюнила, как трехлетняя девочка, засопливилась, заикала – ннняяяя, уиииии… Тихонько так, жалобно…
– Ты что? – спросил я шепотом.
Зоя продолжала подвывать.
– Перестань, Кропоткина, что случилось? Ты все про меня да про меня. Может, с тобой что? Я вот совсем к тебе не собирался, а принесло…
– Да ничего, ничего. – Бывшая жена моя отодвинулась, взяла бутылку и снова наполнила рюмки. – Все нормально. Все. Сама не знаю. Так себя вдруг жалко стало… Накаркал. «Все кончилось, все прошло»… Зануда ты, Брежнев. Как был занудой, так и помрешь.
– Пошли в комнату? – сказал-спросил я.
– Пошли.
Я развалился в мягком кресле – Зоя принесла коньяк и рюмки – и, прихлебывая едкий южный напиток, стал разглядывать огромный плакат, украшающий стену гостиной, – «Пинк Флойд» первого состава. Юный, не очумевший еще от музыки Барретт (это потом он не справится с грузом, на него обрушившимся). Один из немногих, ненадолго почувствовавших всё величие музыки как таковой. Ну, наверное, не всё, всё никто не выдержит. Тем, до кого только начинает доходить истинная музыка, уже несладко приходится, а если ее услышать, так сказать, в полном объеме, понять, что же это такое на самом деле, откуда пришло и что в себе несет, – неизвестно, чем это может для человека закончиться. Барретт – не первый и не последний. Голову человеку свернуло напрочь.
