Алексей Рыбин - Бес смертный
– Нет, Марина, я не шпион.
– А кто ты тогда? Похож на переодетого рокера в розыске. Только тогда ты прятался бы, даже в этом идиотском костюмчике. А ты – на рожон лезешь. Внимание привлекаешь. Боцман… Я же тебя видела несколько раз.
– Это где же?
– Да на концертах. Последний раз – в «Волосках». Месяца четыре назад.
– Шесть, – уточнил я.
«Волоски» после того мероприятия как раз и закрыли. Они размещались в университетском клубе имени В.О. Лосева – одного из основателей новой программы развития культуры, которая, в частности, намекала и на то, что неплохо-де, иметь что-то вроде органов государственного контроля, наблюдающих за тем, нет ли где перекосов, правильно ли народ понимает цели и задачи общекультурного роста и его значение, органов вполне компетентных, способных отделять зерна от плевел и всякое такое. Фактически Василий Орденович Лосев был крестным отцом полиции нравов, как и отец его, Орден, отчества не знаю, Лосев, который был просто крестным отцом городской преступности, стараниями его сына канувшей в Лету.
– Ты там был, точно. Ну, я и говорю – шпион. Не ты настучал?
– Перестань. Не то обижусь. А обижаться мне вроде бы и неприлично, да? Ты меня приютила, угостила…
Я глотнул еще водки – прямо из горлышка. Она булькнула в горле тоненько, меленько, словно крохотные жемчужинки прокатились по бархату подарочной коробки.
– Ага. А ты мне рассказал про нефтеперерабатывающие заводы. Хорошо пообщались. Так не ты «Волоски» заложил?
– Кому они нужны, «Волоски» твои сраные? – занервничал я.
– Фу, как грубо…
– Ладно тебе – грубо, не грубо. В койку тащить незнакомого мужика – это для вас не грубо, а случайное слово, понимаешь, мы прям слышать не можем.
– Кстати, о койке. Ты, шпион, слабоват будешь. Я думала – такой крепкий мужчина… А на деле…
– Оскорбить хочешь?
– Да ни в жизнь.
– Клуб этот никому не нужен был, – сказал я, успокаиваясь. Мне давно никто не говорил, что в постели я слабоват. Зацепило. Но несильно и ненадолго. – Фигачили бы там свои КВНы, никто бы им слова не сказал. Развлекалась молодежь… Все в рамках, так сказать. А они полезли туда, в чем ни черта не смыслят. Я им говорил…
Я посмотрел на Марину: на то, что «я им говорил», она, кажется, никак не отреагировала. А потом я вдруг понял, что могу говорить все что угодно. Теперь мне не нужно играть никаких ролей. Там, где надо, про меня и так все известно. Теперь моя роль – это я сам. Очень удобно. Я совсем забыл о том, что теперь свободен от конспирации.
– Ну, зачем им это было нужно, я не понимаю! – продолжил я. – Занимались бы своей самодеятельностью… А то и себе на жопу приключения, и другим неприятности… Ты знаешь, как там все было-то?
– Конечно. Кто-то настучал, и все. Ребят из университета выгнали. Клуб закрыли. Точнее, вроде бы не закрыли, ремонт делают, но что-то уж больно долго делают.
– Ремонт. Стукнул… Все у тебя просто. У вас, молодых, все просто. «Стукнул»… Ха-ха. Я, когда молодой был, тоже бредил, да мы все бредили стукачами. Многих даже, как мы тогда считали, знали в лицо. Вон, кричали, идет стукач. Все начеку. Лишнего не болтать. За разговором следить…
– За базар отвечать, – вставила Марина.
– Да перестань, мы никогда блатняком не увлекались. Это не наше поле. За разговором следить, стукача крутить – что он делал, куда идет. Он нас крутит, мы – его. А стукач подходит, здоровается, дайте закурить, говорит, стоим разговариваем. Я Дэвида Боуи купил, говорит стукач, последнего. А я, говорю, «Джефферсон Эйрплейн» хочу менять. Давай? Давай, говорит стукач. Идем, меняемся, потом вместе пьем. И все потом неделю обсуждают: этот, мол, со стукачом поменялся и цел остался, ничего не выболтал. А стукач, оказывается, вовсе и не стукач был. Просто хороший парень. Общительный. А стукачи – они все наверху были.
– Это где – наверху?
– Наверху. Просто наверху. На самом виду. Да что рассказывать – какая разница? А в этом клубе просто обосрались студенты, вот и все. На одном энтузиазме решили выехать. На дружбе. Ага, сейчас. Один концерт прошел нормально – ты была или нет, когда играли «Крутые яйца», прошлым летом? Нет? Ну и ладно, все в порядке, – но я уже тогда понял, что клуб долго не протянет. Еще один, максимум два концерта – и привет. Сказал ребятам, чтобы сделали паузу, они ни в какую…
Марина слушала равнодушно, ей, кажется, по большому счету было наплевать на то, что ребят не просто повыгоняли из универа, что неприятности их были значительно серьезней. Лысого положили в больницу – в Институт мозга, ни больше, ни меньше. Гену Белова забрали в армию, не в срок призыва, а так – пришли ночью, всучили какую-то повестку, родители до сих пор разобраться не могут, что там написано, предъявили документы и увезли парня.
Гена, правда, уже через неделю позвонил, а потом и написал, что первый шок прошел, что находится он в воинской части где-то на севере, обстановка нормальная и почти не бьют, и что он пробудет здесь еще полтора года и вернется новым человеком. В этом и родители и друзья были уверены на все сто.
Пашу-с-Рашем (он очень любил группу «Раш») просто избили на улице до полной неузнаваемости. До сих пор лежит в больнице. Джонни и Джимми, после того как их отчислили за неуспеваемость по необъяснимым причинам, вот уже несколько месяцев не брали ни на какую работу.
Машинально я продолжал рассказывать Марине о том, что в «Волосках» было совершено неправильно организовано распространение билетов, что все болтали почем зря, создавая заведению ненужную и опасную рекламу, что отсутствовал элементарный фейс-контроль, что среди бела дня в зал завозили аппаратуру и нанимали операторов со стороны, перечислял все внешние причины краха очередного рок-клуба, а сам думал о том, что все, о чем я говорю, на самом деле не имеет никакого значения.
Наплевать на это и забыть. Никто этих ребят под дулом пистолета не заставлял играть на гитарах и сочинять песни. А уж тем более никто не гнал их под конвоем на сцену.
Все они были в курсе того, что в этой стране, в этом городе, на этой сцене играть так называемую «неофициальную» рок-музыку нельзя. Знали о том, что это запрещено, никто не скрывал от них всех опасностей, которые ждали на пути подпольной концертной деятельности. Так принимайте последствия мужественно и спокойно. А если не можете – не рыпайтесь вообще.
Они орут теперь, вернее, шипят по углам – «какие мерзавцы!» А какие мерзавцы? Такие установлены правила игры – не хочешь, не играй. Аккуратненькие студентики, непьющие, некурящие, с приличными причесочками и в костюмчиках, хотят, что называется, и на елку влезть, и задницу сохранить целой и невредимой.
Хочешь делать карьеру юриста – делай. А если занимаешься музыкой, то забудь про адвокатуру и имей в виду только прокуратуру, но уже в другом к себе отношении. Меня очень раздражал весь этот сыр-бор, который начался среди так называемой «прогрессивной молодежи» города после закрытия «Волосков». Ну такие законы у нас, ну что это, новость, что ли?
Да, ребятам законы не нравятся. Они их не устраивают. Так боритесь тогда, протестуйте, я не знаю, стройте баррикады, организовывайте переворот, свергайте правительство, стреляйте, режьте, жгите, выносите приговоры, бросайте бомбы, эмигрируйте и руководите восстанием из-за границы. Получайте деньги у недружественных государств и тайно возвращайтесь на родину, бегите по льду Финского залива и отсиживайтесь в палатке, в лесу, пишите статьи и издавайте подпольные газеты.
Нет, этого они делать не хотят. Государство – какое-никакое – их кормит, поит, платит стипендию и зарплату, они не хотят его разрушать. Зачем? Так жить очень удобно. Как же они без стипендии? Как же они без пропитания? Без пропитания они оставаться не могут…
Государство им не нравится. Государство вообще не может нравиться нормальному человеку, в принципе. Государство создано с единственной целью – подавить инициативу любого деятельного, внутренне свободного человека, инициативу, которая в любом случае будет разрушать, нарушать или дискредитировать общественный порядок, обеспечивающий контроль и надзор за гражданами, управляющий ими и направляющий их деятельность в нужное правительству русло.
Много веков формировалась система полного подавления личности. Религия, семья – мощнейшие инструменты уничтожения всей и всяческой инициативы свободного человека. Иисус говорил: бросьте семью, идите за мной. Станьте свободными. Не слушайте фарисеев… Что-то в этом роде. А мы и в церковь, понимаешь, ходим, и Иисуса любим вроде бы, да? – и бегаем, как крысы в лабиринте государства, под внимательными взглядами экспериментаторов, руководителей и больших ученых, изучающих и создающих новые законы развития общества. Развития нас.
Иисус тоже поставлен на службу государству, его слова вывернуты наизнанку, если приглядеться, вчитаться – оторопь берет: все не так, все по-другому, все неверно. Все очень непохоже на то, что говорят с амвонов и экранов телевизоров.
